Белый Бурхан

— Деньги на больницу. Я немного собрал в аилах. Больше нету ни у кого, последнее отдали… — Постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом забрался куда-то под шубу, выгреб еще несколько золотых и серебряных монет, прибавил к общей кучке. — А это — моя доля… На трудный день берег! Возьми, пожалуйста… Пусть будет у алтайцев своя больница.

Федор Васильевич сделал шаг к столу, положил ладони на плечи парня, осторожно сжал:

— Спасибо, Дельмек, за помощь…

Нога в ногу. Сапог в сапог.

По топтаному снегу шел Капсим к своей проруби… Старые книги говорили, что все великие крестители изнуряли себя голодом, хладом и жутью жизни. Он малый креститель. И сейчас остался совсем один: за все труды общинники расплатились с ним только новой шубой, сапогами, горстью медных денег и двумя мешками крупы на кашу. А Панфил, став краснобаем и исступленно верующим, чуть не всю братию из нетовских толков увел к попу. И те ушли, испугавшись не столько грядущих казней, сколько нынешних бед, могущих грянуть на их дворы в любое мгновенье…

Но — свят крест горе вознесенный!

Свят крест, приложенный к иссохшим устам. Но — не поповский, а спасов, что сияет в окне на восходе!

Прорубь почти занесло. И новый лед, наверное, уже не продавить ногой, а пешни у Капсима нет. Да и зачем ему испоганенная безверием Иордань?

Его сделали уставщиком общины.

На один день.

Потом все рухнуло… Нет больше общины, нет устава, ничего нет! Потому и лик Спаса поутру был виден в сумраке. Потому и он обмирщен супостатами…

Все попрано и изгажено никонианским срамником — и святость дедовской истины и благословенность корабля, ушедших в схорон и схиму…

О, господи!

Капсим — нищ. Был и остался. Но душа его — богата!

Кто-то опустился рядом, тяжко вздохнул.

Капсим поднял голову:

— Аким? Ты зачем пришел к проруби, Аким?

Ни звука в ответ.

Капсим всмотрелся: стынут слезы на глазах у мужика, трясутся губы от обиды, холодно и зло выпуская слова:

— Жена Дуська ушла. К Софрону, крестнику моему…

Капсим снова опустил голову, глядя в застывшую Иордань. Плохо топил Аким Софрона в ней! Надо было совсем утопить блуда!

— Ладно, Аким! Мы-то с тобой — тверды в вере!

— Тверды, Капсим…

Успокоил нищий нищего — посох передал… Да-а… Как жить-то до весны, чем? Ведь жить-то надо наперекор всему!

— Можа, в Беловодию уйдем с тобой? В Синегорию, тово?

Хмыкнул Капсим, вспомнив глупые свои берестяные писанки, которые сам сжег на загнете печи. Всколыхнулся было душой от смеха, да только слезы обиды и горечи закипели на глазах… Малое дитя, чему верил-то столь истово? Зачем?

— Нету их, Аким. Ни Беловодии, ни Синегории.

— Как — нету?! — поднял тот изумленные глаза. — Люди-то их ищут! И деды наши искали, и прадеды!

— Зря искали.

Прав Капсим! Никто не наготовил для таких, как он, бедолаг, земель обетованных!

— Самим нам надо, Аким… Самим! Своимя руками.

Глава десятая ПРОЩАЛЬНЫЙ ПЕРЕВАЛ

Натерпелись страхов Яшканчи и Сабалдай из-за песен Курагана, пока добрались до Кош-Агача! Ничто не действовало на кайчи: ни предупреждения Хертека, ни постоянные стычки с Хомушкой и Бабинасом, ни откровенный пристальный интерес русских верховых к их группе, в которой было мало скота, но много погонщиков. В любой момент Курагана могли арестовать и отправить обратно, привязав повод его коня к седлу…

Яшканчи знал, что надо сделать, но не решался высказать этого вслух. Решил посоветоваться с Хертеком или Доможаком, но те как сквозь землю провалились, оторвавшись от них на подходе к ярмарке. Вздохнув, Яшканчи подъехал вплотную к Курагану, шепнул:

— Твой топшур выдает всех нас. У него слишком громкий голос!

Кураган непонимающе посмотрел на друг отца:

— Я и хотел, чтобы у моего топшура был громкий голос! Зачем говорить шепотом?

— Твой топшур надо сломать! — сказал Яшканчи мрачно.

— Плохо говоришь, дядя Яшканчи, — смутился Кураган, — совсем плохо… Он хотел отвернуть коня в сторону, но Яшканчи не отпускал луку его седла. Я хочу поехать вперед, к отцу!

— Подожди. Твой топшур мешает нам всем! У него не только громкий голос, но и длинный язык…

Кураган вспыхнул и отвернулся. Он понял, что друг отца и сам отец боятся за него. Боятся Бабинаса, Хомушки, русских…

— Я не буду ломать свой топшур, дядя Яшканчи.

Яшканчи снял руку и послал коня плетью вперед.

Сабалдай стоял на берегу небольшого ручья, прикрытого прозрачным льдом, и с удивлением смотрел, как среди разноцветных камней шныряли юркие рыбешки.

— Пугать жалко, — сказал он виновато. — Лед тонкий, конь легко проломит его, а эти рыбы разбегутся…

Яшканчи покачал головой: вот и лучший его друг впал в детство… Рыб ему жалко пугать! А собственного сына ему не жалко?

— Скажи Курагану, чтобы он больше не пел своих песен. Это опасно… Я уже говорил ему, чтобы он сломал топшур. Обиделся на меня…

Сабалдай удивленно посмотрел на Яшканчи.

— Если птице завязать клюв, она умрет!

— Птица тоже не всегда поет…

А вечером, когда они зажгли свой последний костер, Яшканчи сам попросил Курагана спеть. Сабалдай покачал головой, он только что говорил с сыном, и тот обещал не снимать больше топшура с коня, пока они не вернутся домой.