Белый Бурхан

Торкоша завернули в его изодранную и провонявшую керосином шубу, наспех закопали там, где погребали издохший скот. Избенку же, в которой он жил, забитую пустыми бутылками и остатками еды, вместе с расплодившимися в несчетном количестве мышами и тараканами, порешили сжечь, опахав поганое место до самой земли…

А дня через три Винтяй снова заявился к братьям. Со всеми говорить не стал:

— Мелюзга сопливая — Федька да Яшка — меня не тревожит-от. А с тобой, Феофил, и с тобой, Серапион, говорить буду! — Он расселся вольготно на скамье, достал портсигар, вынул толстую и душистую папиросу, воткнул ее в рот. — Так, вота… За полицию, что я привозил на пожар, вы мне заплатить оба должны, за сам пожар — тож…

— Деньгам в доме отец хозяин, — нахмурился Серапион. — Али — забыл? В тот жалезный ящик-то не больно сунешься без ключей!

— Кто при уме, тот и при деньгах! — хохотнул Винтяй. — Я в ваши годы уже и свой капитал имел-от!

Он полез за спичками, но Серапион нахмурился еще больше:

— Табачищем не воняй тута! А деньги у отца спросишь за урон… Топай, пока мы тебя с Феофилом в другое окошко не выставили!

Винтяй вздохнул, нехотя поднялся, бросил папиросу:

— Были вы дураками круглыми, ими и подохните!

Глава девятая ГЛУХАЯ ИСПОВЕДЬ

Голое, срамное и окоченевшее тело отца Лаврентия подняли на таежной тропе кощуны, возвращавшиеся из Чулышманского монастыря через Артыбаш, Чою и Улалу. Прикрыв его тем, что нашлось в седельных сумках, они по очереди везли тело, не раз и не два его роняли, но мертвый есть мертвый — стыда и боли не знает. Как ни везли — привезли. Чуть ли не на утренней зорьке постучались в поповский домик, вызывая попадью. Матушка Анастасия вышла заспанная, растрепанная и в немалом гневе:

— Чего зыкаете ни свет ни заря?

— Мертвое тело привезли, матушка! — кашлянул в великом смущении Фаддей, снимая на всякий случай шапку. — По путю подобрали.

— Нету священника! — закричала попадья, норовя захлопнуть перед ними дверь. — В епархию и миссию уехал! Некому отпевать!

— А мы его тело и привезли! — чуть ли не жизнерадостно сообщил выметнувшийся из-под локтя Фаддея Аким. — В полном, тово, окоченении!

Попадья замерла. Рука, сжимавшая концы пуховой шали, разжалась, враз опростоволосив и едва не оголив женщину, ставшую в один миг черной и горькой вдовой.

— Где он? — спросила она тихо, судорожно икнув. Капсим кивнул на своего коня, где поперек седла лежал грязно-серый продолговатый сверток, с одной стороны которого торчали босые желтые ноги, а с другой — кудлатая борода, забитая снегом и заплеванная кровавой слюной: разбойник только оглушил его, повредив череп, а уж мороз довершил все остальное…

Какое-то время попадья стояла недвижно, будто примерзшая к дверному порогу, пока мужчины снимали и раскладывали на крыльце то, что было когда-то горбунковским иереем. Переглянувшись и не дождавшись других приказов, затоптались, терзая шапки, смущенно поглядывая друг на друга.

— Вота, значит… Пришиб его кто-то на дороге за Чергой, да и ограбил дочиста, даже исподнее сняв! — Капсим что-то хотел еще прибавить утешительное, не нашел, хлопнул шапкой по колену. — Жизнь, язви ее совсем!

Остальное за него договорил жизнерадостный Аким:

— Из калмыков, тово, кто-то! У их жа — голью голь!.. А тута — и одежа, и деньги, и конь! Шутка ли?

Только теперь до матушки Анастасии дошло, что этот безобразный сверток из холщовых полотенец, крапивных мешков и запасных портянок и есть ее муж. Кому он теперь нужен, кто вспомнит о нем, когда другой священник пропоет с подобающим по уставу надрывом над собратом своим «вечную память»?

— За дохтуром сходить? — осведомился Фаддей, с испугом наблюдая, как стремительно бледнеет попадья.

— Что? — удивленно посмотрела в его сторону матушка Анастасия. — Ах, да… Спасибо вам, люди! А доктора звать не надо, не любил его отец Лаврентий…

Капсим надел шапку, поклонился в пояс и первым шагнул от крыльца. Остановился возле коня, поджидая остальных. Но Фаддей и Аким не торопились. Сначала по просьбе матушки занесли тело в дом, потом, наверное, устроили торг за доставку мертвого тела, за полотенца, мешки и портянки, в которые тот был завернут. Наконец они вышли. Капсим заметил зеленый уголок тройки, торчащей из кулака Акима, осуждающе покачал головой:

— Ну и хват ты! С покойника-то разве можно?

— А я не с покойника, тово, — ухмыльнулся Аким, — С покойника теперич ничего не возьмешь… Я с ей, с живой, тово!

— Набрался я сраму с тобой! — недовольно буркнул Фаддей. — Каб знатье так и подымать бы тело попа не стали… Пущай бы его волки хрумстели…

Сбросив свое ветродуйное барахлишко, Родион облачился в добытую шубу, теплые сапоги и меховую шапку, хохотнул:

— Как на меня шито!

Он подошел к коню, успокоил животину, похлопав ладонью по нервно вздрогнувшей шее, проверил подсумки, ухмыльнулся:

— И жратва вдосталь, и так всякое барахлишко на дальний путь! Проживу теперь легко до весны! Тем паче с деньгами…