Белый человек

Когда я был маленьким, люди часто пели. Напевали себе что-то под нос, пока делали работу. Голосили, пока намыливались в ванной. Ревели на концертах — так, что голоса сипли, а сердца сбивались с ритма. Это было хорошо. Это было во многом правильно. Песня идет рука об руку с человеком с давних времен. Просто мы — добрые (а некоторые, как я, очень злые) автоматы, и мы часто совершаем однообразные действия. Мы состоим из повторяющихся циклов. Мы — строчки кода, набор алгоритмов. Мы просыпаемся и засыпаем, мы едим и испражняемся, мы трахаемся, чтобы воспроизвести себя, мы живем и умираем. И мир вокруг подчинен таким же циклам. И если прислушаться, можно услышать могучий ритм жизни. Каждая песня — это отголосок Ритма. Мы бегаем по кругу, и нам это нравится: поэтому мы хотим слушать одну и ту же песню снова и снова, поэтому мы много раз рассказываем понравившуюся историю. И поэтому нас так раздражает, когда ритм сбивается, когда фальшивят музыканты, когда певцы плохо поют. Сейчас в мире осталось мало музыки, но когда-то ее было много. Она лилась из каждого угла. Прекрасное было время! Правда, у этого были свои темные стороны. Представьте себе, как я, маленький, сижу на застолье вместе с родственниками. Ножки коротковаты, я едва достаю до пола. Все уже изрядно накидались. Кто-то осоловело глядит в битые огурцы, кто-то вяло копается в салате. Лица красные, глаза налиты кровью. Притихли, хотя до этого гомонили, как стая сорок. Я напрягаюсь, потому что понимаю: это затишье перед бурей. И буря начинается: раскрываются зловонные рты, в которых можно разглядеть нитки слюны и остатки пищи, — и из сытых, заспиртованных утроб гремит нестройный хор. Дурацкая заунывная песня, как правило, о несчастной любви, о тяжелой доле женщины, летит над потрепанным столом. Незримая лирическая героиня страдает над жареной курицей и вареной картошкой. Слезы текут из глаз, но проливаются они не из глубин души — просто это протекают люди, напившиеся до уровня глаз. И песня, которую они поют, такая глупая и так плохо исполнена, что вселенский ритм ломается к чертям, и я нахожу единственное спасение: в мире своих фантазий я представляю, как вскакиваю на стол и отливаю прямо в их открытые рты. Мой ручеек задорно булькает в глотках этих никудышных певунов, и это лучшие звуки, что они способны издать. Мне очень весело, и я смеюсь.

* * *

Антон знал, кто стоит за всеми несчастьями, обрушившимися на Приют.

Он мысленно представлял себе лицо врага. Его самодовольное, гадкое лицо. Его отвратительную белую кожу. Его белые, как крашеная солома, волосы.

Пейл Арсин.

Как же он ненавидел его! Больше, чем Пейла, он ненавидел только отца. Теперь отца нет, но от этого не легче.