Вернулся с пляжа. Прекрасны тела детские, уродливы взрослые, а также безобразны старческие. Включил телевизор. Снова бомбят на востоке. Убивают снова на западе. Доносится голос диктора. В который раз вспоминаю слова пророчие. Про то, как корчится род людской между Сциллой западной дегенерации и Харибдой восточной деспотии.
Подвижно как и неспокойно море людское. Некий циклопических размеров ковш нареченый «ходом истории» зачерпывая клешнями своими бесчисленные человеческие песчинки, мешая веками лежавшие неподвижно человеческие породы, высыпает смесь эту гремучую на почву зыбкую, почву – болото, трясину, в которой тонут, захлебываясь от собственной блевотины увлекая за собой всякого, до которого дотянуться в состоянии. И ты, одна из крупиц мириадов этих бесчисленных протягиваешь в поисках спасения ручонки свои квелые к той единственной, в которой как судьба твоя, так жизнь и спасение.
Все больше напоминаю собою, а то кого же?, а вспомнил – «Суетливого уроженца Ставрополья, судорожно дергающего рычаги управления локомотива покамест тот не остановился посреди поля». Вообще – то он под откос пошел, ну да ладно. Это к тому, что начиная предложение трудности испытываю нешуточные как и чем закончить оное. Что уж говорить об абзаце целом. Ну чистый тебе правитель. Наполеон!
Вместо эпилога
К чему все это? Да к тому, что так, почти, да раз в стократ хуже было везде. Во всех этих аргентинах, грециях, польшах, кипрах, турциях – мурциях, где меня еще там носило, да и не упомнить сходу, а везде одно и то же, одна и та же skata, тот случай редчайший, когда слово греческое аналогично русскому, жизнь на грани выживания, борьба ежедневная за хлеба кусок, кров над головой с постоянно пульсирующей болью головной – заработать, во что бы то ни стало – заработать, спасти себя, семью, как и где угодно, иначе околеешь, но не сразу, даже и не рассчитывай на везенье такое, для начала ты превратишься в skata – грязное, оборваное, беззубое, со слипшимисями грязными космами, на вчерашней газете, без роду и племени, ты – врач, офицер, сын единственный и сам отец, такой молодой, умный, красивый, сильный – будешь конать, подыхать неприкаяно где – то на помойке за тридевять земель, за что, про что, зачем, за грехи какие обрал ты путь этот мученический и жертовный в никуда, ведь никто не толкал тебя, не гнал, ты все сам, с упертостью маниака, словно мотылек глупонький и не остановишься до тех пор пока у тебя либо не обгорят крылышки, либо ты не найдешь себя и ту женщину единственнуо сужденую и угомонишься. Наконец – то!