Белый Дозор (под псевдонимом Алекс фон Готт)

Устав от бесцельных драм,
Скучая бесцветным днем,
Я был так наивно прям,
Надумав сыграть с огнем...

– Виктор, сделайте, пожалуйста, погромче, – попросил шофера Алексей. – Кажется, что-то стоящее!

Шофер прибавил громкость:

Отдав многоцветье тем
Осеннему блеску глаз,
Я думал о том, зачем,
Зачем Бог придумал вас?

Тех, кто сводит с ума
Без улыбок и слов,
Стоя рядом и глядя в окна небес,
Кто вливает дурман из вина и цветов,
Отравляя без яда хрупких принцесс.

Сюрпризы осенних дней —
Кровь носом, а дождь стеной.
Дворами, что потемней,
Я просто иду домой.

И в переплетеньи жил
Ответ не могу найти,
Зачем вам Господь судил
Стоять на моем пути?

Тем, кто сводит с ума,
Без объятий и снов,
Кто, играючи, сносит голову с плеч,
Тем, кому ерунда потрясенье основ,
Кто не ждет и не просит спичек и свеч.

Качаясь в цепях моста,
Смеясь на руинах стен,
В надежде на чудеса
Я вновь получил взамен

Бессонницы легкий люфт,
Угар воспаленных глаз.
Однако же я люблю,
По правде сказать, лишь вас.

Тех, кто сводит с ума,
Не касаясь души,
Растворяясь в дожде под конец сентября.
Кто уходит впотьмах,
Невидим, неслышим,
Оставляя лишь тень
В свете злом фонаря[1].

– М-да, – вымолвил наконец Лёша после некоторого молчания. – Красивая песня.

– Красивая, – согласился шофер, – был бы бабой, зарыдал бы, ей-богу. Кроме шуток.

– Иногда достаточно просто ее потерять, – меланхолично заметил Лёша.

– Кого потерять? – не понял шофер. Или сделал вид, что не понял. Шофер был хитрым и мудрым. Видывал виды, что и говорить. Да он и Марину знал: не раз ее отвозил-привозил, катал их на заднем сиденье по Москве, в Питер как-то ездили. С ветерком...

– Простите, Алексей, что я скорее всего... Нет, извините, – лицо шофера отразило досаду от некстати вырвавшихся слов.

– Что? Вы хотели о чем-то спросить? Давайте же! Я настаиваю! – слегка возвысил голос Лёша, который терпеть не мог недоговоренностей.

– Я хотел спросить, как вы с ней познакомились, вот. Простите, что позволяю себе...

Лёша улыбнулся воспоминаниям, рассказал. Была какая-то вечеринка, кажется, юбилей какого-то журнала или что-то в этом роде. И он, и она оказались там по приглашению друзей и подруг, не имея к «виновнику торжества» ни малейшего отношения. Так, эти две чужеродных в незнакомой среде личности по всем законам должны были столкнуться и, разумеется, «столкнулись». Пробираясь среди фуршетствовавших вволю гостей с бокалом шипучего и виноградиной на шпажке, Марина с удивлением заметила весьма симпатичного, (черт побери – очень даже симпатичного!) парня, расположившегося за белым роялем. Рояль этот стоял в клубе, где проходила вечеринка, и служил там скорее деталью интерьера. Лёша использовал рояль по прямому назначению.

Посреди монотонного шума толпы, поверх которого вяло струилась какая-то очень потасканная музычка, вдруг, сперва несмело, а затем, словно цунами, набирая силу в океанских просторах, возникла Музыка. Шопен! Брамс! Гершвин! Да наизусть, да в концертном исполнении, когда голова медленно отклоняется назад, глаза закрыты в упоеньи, и пальцы летают над белыми и черными клавишами, и вот в Музыке наступает кульминация, и лоб в легких бисеринах влаги, и напряженное в своей истовой одухотворенности лицо исполнителя, о котором она сперва подумала: «Смазливый экземплярчик, просто так присел за инструмент, подурачиться». А он не просто так. И дурачиться – не его стиль. Он просто взял и всю эту скучнейшую вечеринку превратил в действо, в спектакль, в концерт!

Он увидел Марину, улыбнулся и вдруг перешел от классики к репертуару Селин Дион, словно знал, что эта великолепная, смотрящая на него во все свои огромные глаза девушка, когда-то больше всего на свете мечтала петь на сцене под аккомпанемент... белого рояля. И она стала петь, и набежала толпа, и кто-то почти скончался от зависти, а кто-то с восторгом раскачивался в такт музыке, и все девушки на той вечеринке хотели тогда от этого пианиста только одного... Но он выбрал Марину, а Марина выбрала его, и вместе они ушли в ночь под восторженный гул признательной публики...