Белый Дозор (под псевдонимом Алекс фон Готт)

– Что с тобой? – прошептал Квак.

– Со мной всё нормально, – равнодушно ответил Глинкин, – просто немного устал. У меня эта... светобоязнь открылась, или что там? – я забыл, как это правильно называется. Редкая болезнь. Была только у Ханны Лоры Колль, супруги толстого немецкого канцлера, симпатизировавшего Гитлеру. Под конец она совершенно помешалась. И будь любезен снова обращаться ко мне на «вы», как и подобает слуге обращаться к хозяину.

– Но, у вас такой странный взгляд, – несмело пробормотал Квак и, набравшись мужества, заставил себя присесть на краешек стула.

– Это к нашему делу отношения не имеет. Я тебя за другим звал.

Квак сглотнул комок трусости, скопившийся в горле.

– Слушаю вас.

– Сколько доз препарата существует в готовом виде?

Глинкин отбивал пальцами чечетку по столешнице, и к Кваку вернулся его прежний ужас, когда он увидел, что ногти у Глинкина из прежних ухоженных, покрытых бесцветным лаком, отросли на несколько сантиметров, сделались желтыми и очень острыми. На столешнице красного дерева от легкого прикосновения этих ногтей оставались глубокие следы.

– Около двухсот доз, – ответил Квак и тут же подпрыгнул, потому что Глинкин жутким, совершенно не своим голосом гаркнул:

– А точней?! Меня не устраивает это твое «около»! Я тебе плачу не за «около», а за точную информацию! Потрудись мне отвечать, как положено!

– Ровно двести доз, – испуганно затараторил Квак, – в ампулах по два кубика. Хранятся в цокольном этаже, там, в криохранилище.

– Какая там охрана?

– Один милиционер.

– Вооружен?

– Кажется, д-да.

– Тебя в лицо знает? Требует предъявить пропуск?

– Михаил Петрович, если вы хотите, чтобы я что-то такое сделал, то я вас умоляю, я... – Квак молитвенно сложил руки: ладонь к ладони, как будто собирался прочитать Pater Noster, но договорить не смог.

– Молча-а-а-ть! – яростно завопил Глинкин и неожиданно оттолкнулся руками от края стола, буквально вылетел из кресла, описал в воздухе красивую дугу и медленно (!) приземлился на тот же стол на полусогнутых ногах, сел на корточки, вытянул вперед руки, будто орангутанг, высунул язык, длинный, словно у собаки. Это было настолько противоестественно, настолько противоречило всем законам физики и вообще здравого смысла, что Квак воистину открыл рот. А между тем магнат времени понапрасну не терял, протянул к нему руку, и хотя между ними было около двух метров, рука начала с противным треском удлиняться, словно в ней ломали кость. Квак сделал попытку убежать, но ужас сжал его сердце холодными пальцами, ужас налил свинца в его ноги, резанул по пояснице параличом, и он остался стоять, где стоял, а рука: отвратительная, волосатая, в кожных розоватых растяжках, схватила его за ворот рубашки, сгребла и потащила к себе.

– Бгеэээ, – завопил Квак и обмочился со страха. Глинкин подтащил его к себе вплотную, приподнял над полом (с брюк Квака капало) и уставился на него своими изумрудными, нечеловеческими глазами.

– Знаешь ли ты, Саша, что страх имеет вкус, и у каждого человека он свой. Интересно, какой он у тебя?

Метаморфозы, произошедшие с Глинкиным, были поразительны! Он высунул язык, и тот оказался длинным, словно у жабы, которая, «стреляя» им в две-три длины своего тела, добывает мух и комаров. Язык, изгибаясь в разные стороны, словно безголовая и безглазая змея, облизал лоб Квака, обвил его шею, конвульсивно сжался, чуть не сломав Кваку кадык. Затем, точно хотел показать, на что он, в случае чего, способен, ослабил хватку и вполз обратно в рот своего хозяина. Было решительно непостижимо понять, где он там помещается!

– Твой страх на вкус, словно коровья лепешка, – Глинкин засмеялся так же, как каркает на суку нахальная ворона: громко и противно, – твой страх, как ты сам: мерзкий продажный подлец. Жалкий человечишка! Ты любишь получать от меня денежки за свои доносы, а настоящую работу выполнить боишься?

– Господи, господи, – бормотал Квак, находящийся на грани помешательства. – Отче наш, сущий на небеси...

– Заткнись, на меня твои дешевые наговоры не действуют. Я жил задолго до того парня, который их придумал, – презрительно цыкнул на него Глинкин и разжал кисть. Квак рухнул на пол и лежал, не подавая признаков жизни, лишь правое плечо его чуть поднималось-опускалось, указывая на то, что продажный заместитель директора жив и дышит. Глинкин продолжал сидеть, словно курица на насесте, и смотрел на Квака с тяжелой ненавистью.

– Ладно, хватит ломать комедию. Поднимайся, здесь тебе не гостиница. Вот так-то будет лучше, – удовлетворенно констатировал Михаил Петрович, видя, что Квак пытается медленно встать, держась обеими руками за стул. Наконец ему это удалось, и Квак сел. Он избегал смотреть на своего преобразившегося явно не в лучшую сторону благодетеля, судорожно и неровно дышал, периодически то прижимая правую ладонь к левой половине груди, то, наоборот, левой проверяя пульс на правом запястье.

– Что? Сердечко шалит? Крепчать надо, вот и не будешь в штаны дуть, – насмешливо посоветовал Глинкин и снова по-прежнему закаркал.