Белый флаг над Кефаллинией

О перемирии возвестили колокола. Это было восьмого сентября, вечером. Сначала ударили аргостолионские колокола; их бронзовый перезвон сливался в один мощный гул и волнами катился к устью залива.

Городским колоколам вторили издалека колокола поменьше, из церквушек окрестных деревень; их слабый голос тоже покатился по зажатым меж гор долинам, по сосновым лесам и оливковым рощам.

Жители острова подбежали к окнам, вышли на пороги домов, устремились к шоссе, ведущему на Аргостолион, Ликсури, Сами, двинулись по проселочным дорогам и по полевым тропам — посмотреть, разузнать, что случилось. Подошла и Катерина Париотис к окну кухни, откуда видны были дорога и порт. Девицы на Вилле вместе с синьорой Ниной тоже распахнули ставни, выглянули в окно.

Там, за мостом, город, сгрудившийся вокруг своих колоколен и мачт военных кораблей, выглядел таким же, как обычно перед заходом солнца: вздымалась ввысь громада Эноса; на склонах, в сосновых чащах играли разноцветные блики — от чисто-голубого до разных оттенков сиреневого, от ярко-зеленого до серого цвета теней, возвещающих скорое наступление ночи. Необычно было лишь то, что после многодневной жары и засухи со стороны моря по направлению к крепости Святого Георгия надвигалась пелена облаков. В этот вечер Кефаллиния напоминала парусный корабль: деревушки белеют по бокам, точно поднятые по какому-то торжественному случаю флаги; вот корабль поднял якорь, и все они — Катерина Париотис и девицы из Виллы, военные лагеря и ощерившиеся зенитками горы — помчались на всех парусах под победный аккомпанемент колоколов по спокойной глади моря.

— Конец войне, — сказала синьора Нина, — Бадольо подписал перемирие.

— Капитан, не собрать ли вещи? — спросил Джераче. Солдаты пели песни, что-то кричали навстречу ветру.

Но это длилось недолго. По-прежнему празднично звучал лишь неумолчный перезвон колоколов. Всякий раз, как диктор римской радиостанции, прерывая музыкальную передачу, снова перечитывал текст воззвания маршала Бадольо, солдаты и офицеры молча окружали радиоприемник.

«Следовательно, — говорил голос диктора, — итальянские вооруженные силы, где бы они ни находились, должны прекратить военные действия против англо-американских вооруженных сил. Однако в случае нападения с какой-либо иной стороны атака должна быть отбита».

Капитан Альдо Пульизи взглянул на темневшее с запада море, туда, откуда еще несколько минут тому назад ждали появления противника; посмотрел налево, вниз, на длинные тени батарей Франца Фаута. В центре радужных кружочков бинокля он отчетливо увидел немецких часовых: они расхаживали взад-вперед с автоматом на боку, как ни в чем не бывало, словно трезвон колоколов не доносился до их слуха.

Сообщение о капитуляции не было для него неожиданностью, он ждал его со дня на день, с того самого момента, как англо-американцы перебрались через Мессинский пролив. Неожиданным было для него положение, в котором очутился он сам, да и можно ли было предвидеть, что сложится такая парадоксальная ситуация?

Война наверняка проиграна. Паром привозил все новые и новые подробности о наступлении союзников в Италии; значит, нечего делать. Приезжающие рассказывали, что по горам Калабрии непрерывным потоком движутся войска — танки, пушки, бронетранспортеры, колонны автомашин. Ночью идут с зажженными фарами, потому что небо полностью очищено от итальянских и немецких самолетов.

Не веря своим ушам, люди слушали эти рассказы, и в их воображении бесконечная вереница машин, которые ползли, как муравьи, по лесам и по долинам, превращалась в гирлянду праздничных огней, напоминала веселый деревенский праздник с иллюминацией, и все эти леса и долины перемещались в сторону Рима.

А вдоль берега расположился неприметный для солдатского глаза, но вездесущий и бдительный страж — внутренний флот с дальнобойными пушками, нацеленными на позиции противника, готовый обрушить на Тирренское побережье тонны и тонны свинца.

Они слушали эти рассказы с трудно скрываемым удивлением бедняков. И, слушая, вспоминали свои походы — жалкие караваны нагруженных мулов, которые тащились шаг за шагом, тропа за тропой, то вперед, то назад — карабкались на горы Албании; вспоминали, как на Войюссе бросали на произвол судьбы завязших в грязи мулов, как те смотрели умоляюще, словно говоря: «Мы так и знали». Мулы, брошенные на Войюссе, — вот их бронетанковые колонны!

Капитан глядел на немецкие батареи, на часовых. И думал, что дуче сыграл с итальянцами скверную шутку: внушил им, что они прирожденные воины, бросил против вооруженного до зубов противника и обрек на верную гибель всех: и его, капитана Пульизи, и ординарца Джераче, и всех остальных. Совсем как тех мулов в горах Войюсса.