Белый флаг над Кефаллинией

Там, за черными ямами морских колодцев, где его заставили сойти с грузовика, он увидел пепельно-серое море, а в ямах — темные груды тел итальянских солдат и офицеров. С трудом удерживая равновесие на уступах, он спустился к колодцу. Сверху поблескивало дуло автомата. Вблизи черные тени обрели вес и телесность, превратились в тела некогда живых людей. Он взваливал мертвецов одного за другим на плечо (их руки болтались у него за спиной) и медленно проделывал обратный путь по уступам скал, пробираясь ощупью, чтобы не упасть вместе с трупом; под конец он так изучил этот путь от морских колодцев до автоколонны, что мог идти не глядя.

Потом он смотрел на звезды, мерцавшие над кабиной водителя, над сваленными рядом трупами; смотрел, как по обе стороны дороги стремительно убегают назад верхушки деревьев. Вдруг бег прекратился — верхушки деревьев и звезды над кабиной водителя застыли на месте. Он снова сошел с грузовика, но на этот раз перед ним были не морские колодцы, а длинные рвы, вырытые в поле под белесыми оливами. Он снос туда, один за другим, все трупы.

Последнее, что он видел, был свет костров: немцы жгли их всю ночь, подливая бензин из канистр. При ослепительно ярких вспышках пламени немцы казались какими-то обезумевшими деревянными куклами, которые бессмысленно поднимали и опускали руки, не произнося ни слова, молча.

Он видел перед собой дуло автомата: это стреляли в него, Паскуале Лачербу, бывшего переводчика при штабе дивизии. Видел ковер из листьев, на который упал, убегая, за который цеплялся… Холодный ковер из листьев, который из горизонтального положения перешел вдруг в вертикальное; а вот он падает, скользит по мокрым листьям вниз, в пропасть; все острее боль в щиколотке левой ноги, к которой невольно тянется измазанная кровью рука.

Он смотрел на меня через толстые стекла очков и снова, как заученную фразу, высказал ту же абсурдную мысль, — вернее, даже не высказал, а промычал. Это скорее напоминало слабый протяжный стон, нежели человеческую речь, как будто, оказавшись среди этих жалких руин, он утратил былую уверенность в себе.

— Вот видите, к чему привели ошибки, излишние колебания, а может быть, и излишняя порядочность, — с трудом выговорил он. Потом отвел в сторону взгляд все еще испуганных глаз, оглянулся вокруг, скорбно покачал головой.

Несмотря на то что прошло много лет, вид этих развалин приводил его в смятение.

3

Колебания не оставили генерала до самой смерти.

В течение всей ночи на десятое сентября капитан Альдо Пульизи и другие командиры подразделений ждали, что зазвонит полевой телефон и они получат приказ явиться на площадь Валианос. Но наступило утро, а телефоны молчали, молчали повсюду; в палатках, в казармах, на сторожевых постах.

Провел ночь в ожидании и подполковник Ганс Барге. Он ждал официального ответа, что его требование о сдаче принято. Но никакого сообщения не поступило.

Уже взошло и сияло над островом солнце; до одиннадцати оставалось немного: стрелки больших часов в кабинете подполковника, одной из комнат коммерческого училища, показывали без двадцати десять.

Заложив руки за спину, то и дело переводя взгляд с циферблата на небо и обратно, подполковник Ганс Барге нервно шагал по тесному четырехугольнику своего кабинета, слишком тесного для человека, обуреваемого жаждой деятельности.

«Юнкерсы» через одинаковые промежутки времени регулярно продолжают патрулировать над островом; подходят подкрепления: на берегу, близ Ликсури, разгружают оружие и боеприпасы. А солдаты?

Ганс Барге остановился. Он точно знал, что если итальянцы решат действовать, то его солдатам, несмотря на полученное подкрепление, не выдержать натиск. Но он знал не менее точно и то, что вермахт ни за что не поступится островами Ионического Архипелага и что, когда с аэродромов Греции и Албании поднимутся в воздух тучи самолетов и начнут бомбить остров, исход боя будет предопределен.

Подполковника удивляло лишь одно: как этого не поймет итальянский генерал, который так упрямо тянет с ответом, хотя решение ему все равно рано или поздно придется принять.

Почему он медлит? Хочет выиграть время? Но с какой целью? Ведь итальянцы не располагают ни самолетами, ни судами. Из гордости? Из страха? Может быть, подождать еще минуту, четверть часа, час? Надо полагать, итальянский генерал все же осознает безвыходность своего положения? — рассуждал про себя подполковник. — Или дать ему еще отсрочку… Кто знает, может быть, это избавит меня лично от трудной и печальной необходимости вручить ультиматум?

Текст ультиматума, только что полученный из ставки верховного командования, лежал перед ним. Берлин дал указание подполковнику предложить генералу — командиру итальянской дивизии — выбор: с немцами, против немцев, капитуляция.

Для принятия решения генералу давали не более восьми часов.

«Толковому командиру, — подумал подполковник, — командиру, реально оценивающему обстановку, чтобы принять правильное решение, хватило бы и восьми минут. Будь в моем распоряжении достаточно боевых средств, уж я бы помог итальянскому генералу выйти из затруднения».