Белый гонец

            - Не скажи. Все теплей на душе стало. Иной князь, тот же Святополк Изяславич, не в обиду ему будет сказано, проедет мимо, даже не заметит. Будто не люди, а березы или осинки вдоль дороги стоят.

            - Ну, положим, ты больше на кряжистый дуб, чем на осинку похож! – улыбнулся князь.

- Так я не о себе. Я о том, что за вырубленные деревья Святополк Изяславич с тиуна строже спросит, чем за загубленные половцами жизни!

            - Не Божье это дело – смерду на Великого князя голос возвышать! – не выдержав, встрял в беседу игумен. Но теперь крестьянин осмелился возразить даже ему и с вызовом спросил:

            - А по-Божьему бросать православных на растерзание поганым язычникам? Пускать их на святуюРусь - веси разорять да Божьи храмы жечь?

            - Ну и отчаянный ты! – забывая свою всегдашнюю сдержанность, воскликнул Молномах. Видно было, что этот смерд нравился ему все больше и больше.

            - Знаю! – сдержанно усмехнулся тот.

            - Да, от старости и скромности ты, я вижу, не помрешь! – кивнул ему князь. - И откуда же это тебе ведомо?

            - А ты сам мне это однажды сказал, отчего и осмеливаюсь величать тебя не как смерд, а как дружинник!

            - Я? Когда? Где?!

            - А в той печальной битве, когда едва не погибли все наши, да и сам ты едва уцелел, – на Стугне… Мы ведь тогда, княже, совсем рядом с тобой против поганых бились.

            Лицо Мономаха внезапно помрачнело. Но он быстро взял себя в руки и с неожиданной живостью спросил:

            - А вот скажи мне, Сувор-Николай. Пошел бы ты снова со мной в поход на поганых?

            - Прямо сейчас? – ахнул смерд.

            Мономах оглянулся на Ратибора, на боярина и улыбнулся:

            - Ну, к чему такая спешка? Скажем, в конце…

            - Лета?! – обрадовался смерд.

            - Зачем так долго ждать? Этого месяца!

Теперь уже крестьянин растерянно оглянулся - на поле, на свою весь, на людей…

            - Но ведь пахота… сев на носу… А… была не была… пошли! – решительно махнул он рукой.

            - Прямо к ним, на их вежи[2] – в Степь! – уже без улыбки, продолжал допытываться Мономах.

            - Да хоть на край света!

            - И не забоишься?

            - А чего бояться? Кого ни спроси, на Руси или даже в той Степи – все знают, что ты не проиграл ни одной битвы!

            - А… Стугна? – помолчав, напомнил Мономах.

            - Так то не твоя вина, князь! – уверенно отозвался смерд. - То Святополк, который тебя в неурочный час, неготовым уговорил против половца выйти, вместо того, чтобы выкуп ему дать. Эх, да что вспоминать…

            - И то верно! По-новому все надо делать!

            Мономах победно взглянул на Ставра Гордятича:

            - А что, Ставка, поднимет этот молодец такими вилами половецкого коня вместе со всадником?

            Боярин посмотрел на смерда, на вилы и кивнул:

            - Думаю, поднимет!

            - А, если ему боевое копье в руки дать?

            - Ну… тогда, пожалуй, он и меня с коня в силах сбросить…

            - Вот видишь…

            И Мономах, благодарно кивнув смерду, отправился обратно к своему возку.

            - Сюда бы этого Святополка, чтобы народ свой послушал! – с горечью заметил он, и Ставр Гордятич охотно подхватил:

            - Да что ему народ? Он ведь на него только глазами своих бояр смотрит да их ушами слышит!

            На это даже Мономах не сумел найти, что возразить своему давнему другу.

            - Ангела в спутники!

            - Доброго пути!

            - Скатертью дорога! – ласково, с любовью понеслось ему вослед.

            Мономах задумчиво сел в возок и дал приказ возничему как можно быстрее продолжать путь.

            Даже ему, умевшему заглянуть на несколько десятилетий, а, может, и веков вперед, невдомек было, что в будущем это последнее пожелание ровного и гладкого, как скатерть, пути приобретет совсем иной, прямо противоположный смысл.

            Да и не до того было ему сейчас, когда решалась судьба этого самого будущего…

3

  Воспоминания охватили Мономаха…

            Долго ли он так ехал, нет - раздумья, как омут, все глубже затягивали его в себя, и, наконец, раздалось громкое:

            - Киев!

            - Что? – не понял далеко ушедший в свои мысли Мономах.

            - Киев, говорю! - показывая рукой на далекие маковки церквей, пояснил Ставр Гордятич.

            - Вижу, - кивнул ему князь и истово перекрестился: - Слава Тебе, Господи! Приехали…

            - Едем сразу на Долобское озеро? – нетерпеливо спросил боярин.

Чувствовалось, что, несмотря на долгую дорогу в седле, он прямо сейчас был готов вступить в борьбу с Великим князем.

            - Нет! – остудил его пыл Мономах. – Сначала заедем в собор Святой Софии. Без Бога не до порога, а тут на такое дело идем!

            - Верно! - поддержал игумен. – Воздадим сначала Божие – Богови, а кесарю – кесарево всегда воздать успеем!

            Ставр Гордятич недовольно подернул плечами: в собор, так в собор, и высоко поднял руку, останавливая движение.

            - Сто-ой! Последний привал! Всем отдохнуть и… поглядите, на кого вы похожи - привести себя в порядок! Чтоб в Киеве сразу поняли, кто к ним пожаловал!

            Дружинники охотно спешились и, весело переговариваясь, как это бывает после дороги, принялись чистить коней, а потом заботиться и о своих плащах, доспехах да оружии. Сам Мономах переоблачился в княжеский плащ, надел новую, опушенную мехом парчовую шапку.

            - Вперед! – придирчиво оглядев всадников, снова скомандовал боярин, и под стягом со строгим ликом Спаса Нерукотворного дружина переяславльского князя вступила в стольный град.