Белый город

  Был уже вечер, и темнело по зимнему времени быстро. Довольно холодный и туманный день, так что дыхание, вырывавшееся изо рта, держалось в воздухе легким облачком. Время дождей миновало, на смену явилась пора холодного безводья, и непонятно даже, что было хуже. Ален слышал звуки близкого боя, вскрики хрипловатых рожков, сумятицу голосов — и где-то там, в этом жутком месиве, потерялся его господин. Мессира Анри могли убить, и верный слуга не хотел трогаться с места без твердого знания — жив его сеньор или нет.

  Королевский авангард отступал медленно, чтобы все пилигримы успели пройти под прикрытием. Однако кроме турецких сабель смерть могла принять множество других обличий — то и дело кто-нибудь оскальзывался и летел в пропасть, и крик долго еще звенел, отражаясь от горных стен, летя в туманные небеса. Кроме всадников, турки привели еще пеших лучников и арбалетчиков, и те, заняв удобную позицию, осыпали беззащитных пилигримов роем стрел. Когда какая-нибудь из них попадала в цель, христиан становилось еще на одного меньше. Кое-кто обламывал стрелу и продолжал путь; пехотинцы прикрывали щитами себя и тех, кто оказывался рядом. Бой совсем приблизился, неподалеку от Алена вынесло наконец мессира Анри, получившего приказ отступать со своими людьми в проход. Король собирался уйти последним. А как же иначе.

  Анри тяжело дышал. Копья у него не было, один обрывок длинного флажка, того, что крепился у наконечника, зацепился ему за плечо и трепетал в порыве холодного ветра, как дразнящий язычок. Сюрко его пятнала кровь — непонятно, своя или вражеская; из-под прорубленной в нескольких местах кольчуги сочилась алая краска.

  — Отсту…паем, — прохрипел мессир Анри, тяжело спешиваясь со звоном, какой мог бы издать брошенный на землю мешок монет; конь его был весь в мыле, бока его вздымались. Левая рука юного графа отвисла, не в силах держать тяжесть щита, и он поправил свой каплевидный гербоноситель обессиленным рывком. Пот заливал ему глаза.

  Ален тоже соскочил с коня, двигаясь за своим господином к страшной горной тропе. Рыжий Гарсон, перебирая тонкими ногами, смертельно боялся и отказывался идти. Ален рванул поводья — и в этот миг слуха его коснулся высокий сигнал королевской трубы. Быстро, Анри, быстро отступай!

  Ален не имел свободной руки, чтобы перекреститься, и только прошептал коротенькую молитву. Agnus Dei, miserere nobis.[11] Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

  Потом они пробирались по краю этой жуткой пропасти, один за другим, забыв о дружбе и вражде и помня только о том, чтобы выжить во что бы то ни стало. Анри, Аламан, Ришар, Эдмон, Жюльен, Тьерри, Гиро… и Ален. Случайно затесавшийся в эту рыцарскую компанию, шедший сразу после своего господина. Он смотрел на мессира Анри, только на мессира Анри — и никогда не чувствовал себя настолько под взглядом Господним, как в тот день. Он даже не очень понял, как все произошло, но конь его господина полетел в пропасть, сам Анри зашатался с толстым арбалетным болтом в плече… Ален тащил его, оползающего, влекущего за собой в пустоту. Анри был страшно тяжел, Ален сорвал ноготь о кольцо его вырывающейся из рук кольчуги — и закричал, не выдержав жуткой боли… Казалось бы, невозможно удержать от падения человека вдвое больше себя — однако Ален тянул, упирался, волок, чувствуя, как в животе у него что-то рвется, а его взбесившийся конь в сумерках мотался на узкой тропке, едва ли не наступая на хозяина и не давая никому себя обойти. Рыцари, с трудом видевшие происходящее, не в силах прийти на помощь сеньору из-за перепуганного животного, готового столкнуть в бездну кого попало, что-то кричали… Ален слышал голос Эдмона, увещевающий, и перепуганный — Аламана, но слов не различал, так колотилась в ушах дурная кровь. И сквозь удары пульсирующей крови, сквозь крики людей, над набегающим, как морская вода, шумом битвы позади мальчик услышал далекий, все нарастающий звук — высокий, как комариный писк. Тонкий, далекий звон на фоне гудящего моря.

Мессир Анри, уже прижатый к черной скальной стене, с болтающейся, как у трупа, головой, истекал кровью. Ален старался не касаться стрелы, но пару раз задел ею о черный камень Бабадага — и кровь заливала его господину всю правую лопатку, пузырилась у Алена между пальцев. Руки его, одежда на груди, скальная отвесная стена — все было в этой крови. Ален уже не видел мир как он есть — какие-то отдельные дробные его кусочки сменялись в глазах под нарастающую музыку звона. Белый звон, подумал Ален отчаянно и почти отстраненно, как о происходящем с посторонним человеком. Когда белый звон вырастет невыносимо (а он растет, растет и вырастет), у меня, наверно, лопнет голова.