Белый яд. Русская наркотическая проза первой трети ХХ века (сборник)

Одним из городских лазаретов заведует доктор Броский. Лазарет помещается в особняке Мохрова. Хозяин особняка работает в лазарете в качестве санитара. Утомительный и скромный труд свой несет он с редким достоинством. Девятимесячная работа преобразила его. Все мятущееся, истерическое, изощренное, что было в нем, выжжено дотла, исчезло бесследно. Нельзя поверить, глядя на его подвижническую теперешнюю жизнь, что это он в том же доме только год тому назад предавался эфирным видениям с дамой в голубой шляпе. Между ним новым и прежним такая ж разница, как между белыми комнатами лазарета и пошло-роскошной квартирой прожигателя жизни. И Олимпан, и его жена как-то особенно хороши в своих белых одеждах санитара и сестры. Они носят их, как символ очищения и обновления. Я не был удивлен, я был умилен, когда увидел их и поговорил с ними. Броскин возмужал и окреп. Говорят, он делает удивительные операции. Мы ни слова не упомянули о прошлогодней истории. Но она до малейших подробностей всплыла передо мной. Уж слишком поразителен и прекрасен был контраст недавнего прошлого с внезапным настоящим.

1916

Н. Кавеев АНАША Впечатления

— Смотрите, как бы вам потом не пришлось раскаиваться: «анаша» — штука прилипчивая… Пристраститесь и сами будете жалеть!..

— Будьте покойны — не увлекусь! — успокаивал я своего недавнего знакомого, врача Семена Петровича Вихрева, который как-то, во время разговора о действии различных наркотических и одуряющих средств, проговорился, заявив, что он знает в нашем городе одну квартиру, в которой собираются так называемые «анашисты» — люди, одурманивающие себя особой пастой из макового сока, очень распространенной на северном Кавказе.

Это сообщение меня страшно заинтересовало и я взял с Семена Петровича слово, что он даст мне возможность попасть в эту квартиру и познакомиться с действием «анаши».

В описываемый момент Семен Петрович с нерешительным видом стоял передо мной и уговаривал меня не пускаться в эту экскурсию.

Но в моих словах было столько твердости и настойчивости, что он, наконец, не выдержал, махнул рукой и недовольным голосом пробормотав:

— Ну, черт с вами! Идемте! Только потом на меня не пеняйте!

Стал одеваться.

* * *

Квартира находилась где-то далеко, на окраине города.

Семен Петрович почему-то не рекомендовал ехать на извозчике и мы шли среди непроглядной, жуткой темноты, по хлюпающей, скользкой грязи, заворачивая в таинственные переулки, переходя широкие, незнакомые площади…

После ожесточенных ругательств и проклятий, направленных преимущественно по адресу первобытных тротуаров и самых отчаянных луж, мы, наконец, остановились перед каким-то домиком, ставни которого были плотно закрыты и только из одного окна, выходящего на двор, тянулась и исчезала во мраке узенькая полоска света.

Семен Петрович чуть слышно постучал в дверь. Потом на какой-то вопрос, донесшийся из-за двери, назвал свою фамилию и нас впустили в прихожую, освещенную маленьким красным фонариком, прицепленным где-то под самым потолком.

Худая женщина, закутанная в черный платок, молча отворила нам следующую дверь, и мы, сделав два шага вперед, очутились в громадной комнате, ярко, до боли в глазах, освещенной тремя большими лампами, спускающимися с потолка.

Середина комнаты была совершенно пустая.

Толстый, мягкий ковер, украшенный замысловатым восточным рисунком, лежал на полу.

Вдоль стен стояли узкие зеленые диванчики, а перед каждым диваном блестел белой мраморной доской высокий столик на бамбуковых ножках.

В комнате не было никого.

— Рано еще, — пояснил Семен Петрович и, с видом человека, великолепно знакомого со всеми обычаями этого странного дома, два раза хлопнул в ладоши и, взяв меня за руку, предложил мне сесть на один из диванов. Сам уселся на другой. Отворилась бесшумно дверь и та же женщина, которую я видел в прихожей, вошла в комнату и поставила на мой и Семена Петровича столик какие-то лакированные ящички.

В этот момент я первый раз увидел лицо этой женщины.

Худое и желтое, как плоды китайской мушмулы, оно было украшено двумя глазами, черными, блестящими, как маслины, облитые прованским маслом, и такими громадными, что казалось, будто они занимают по меньшей мере половину всего лица.

В это время Семен Петрович привычным жестом раскрыл свой ящичек и опустил в него пальцы.

Через секунду он вынул оттуда какой-то комочек и медленно отправил его в свой рот, проговорив с веселой улыбкой нараспев:

— И-т-а-а-ак, мы на-чи-на-а-аем!..

Я молча последовал его примеру. Нашел на дне ящичка какую-то не то пасту, не то густую мазь, отковырнул ногтем кусок ее и с бьющимся от какой-то необычной тревоги сердцем положил его на язык.

Невыносимая, терпкая горечь наполнила мой рот.

Паста моментально растаяла, расползлась по языку и я, морщась, с нескрываемым отвращением стал ее глотать вместе с обильной, заполнившей весь рот слюной.

* * *

Нервная, волнующая слабость раздалась по всему моему телу.

Я чувствовал, что руки мои, как брошенные тряпки, упали на диван, а туловище в непонятной истоме откинулось на спинку.