Белый клоун в чёрной мантии

– Слава Тебе, Господи, и за этот дар… Значит, кое-что успею в этой жизни еще сделать…

– Но и это лечится молитвой и постом…

– Спасибо тебе, солдат! Ступай с Богом, а мне нужно еще о многом подумать…

Когда Георгий покидал госпиталь, то все, кто мог и даже не мог, прильнули к окнам. Весь медицинский персонал вышел проводить того, кто укрепил в них веру в завтрашний день и любовь к жизни, поддержал дух и помог изнемогающему телу.

Георгий стоял и чувствовал то, что они все хотят от него услышать.

И громко крикнул:

– Скоро! Ровно через год! Ибо с нами – Бог!

И вдруг, неожиданно для себя самого, осенил возликовавшую толпу широким крестом, благословляя их на новые подвиги во имя веры и родного Отечества.

И еще какое-то время с удивлением смотрел на свою ладонь, на то, как ладно и сами собою сложились по-церковному его пальцы в момент этого самого благословения.

И потом вдруг смутился и прижал эту ладонь к груди, дав ей прикоснуться и почувствовать игуменский крест, что был у него на груди…

А потом шел и плакал от радости соприкосновения с этими удивительными людьми, не щадящими себя и давно работающими в этом госпитале на втором дыхании…

До хутора Приют он добрался уже в июне 1944 года. В рубленой келье монах нашел добротное, словно для него сшитое облачение и книги – наставления о монашеской жизни и монастырском укладе. И несколько дней провел, словно в затворе, в чтении и привыкая к новому для себя образу.

Лишь после этого вышел к указанному месту, отмеченному крестиком, и просто обомлел. Между замшелыми валунами прямо на земле высотой чуть менее метра, а в диаметре не менее двух лежало то, что в книжках называлось воистину несметным сокровищем: золотые монеты и украшения, драгоценные камни и церковная золотая утварь, нити жемчуга и россыпями крупные алмазы, – все это периодически омывавшееся дождями и согреваемое солнцем просто так лежало на открытом месте, и его до сих пор никто не обнаружил. Непостижимо! Непонятно! Странно! Просто невозможно, но факт оставался фактом, хотя Георгий шутя и произнес классическую магическую фразу из любимой сказки: «Сезам, откройся!»

Несколько дней спустя в Иркутске к соборному храму, теперь уже в монашеской мантии и в клобуке, шел памятный и любимый в народе с довоенных лет игумен Георгий.

– Гляди, Анфиса, неужто молитвенник наш идет? – увидев монаха, сказала старушка Никодимиха. – Почитай уже более трех лет, как он на фронт ушел.

– И верно… – согласилась с ней соседка Анфиса, что была помоложе и поглазастее. – Такой мужик, а живет один… – тут запричитала вдовая Анфиса, что вот уже с год, как получила похоронку на своего мужа.

– Ты рот на него хоть не разевай, грех-то какой о монахе худо думать…

– Почему худое, я как раз хорошее думаю… Вот к кому бы ночью прижаться, вот от кого детишек бы заиметь да жить в любви и согласии…

– Запричитала, дуреха. Ты лучше до храма дойди да на коленочках упроси Господа, авось и пошлет тебе кого достойного…

– Просила! Не дает!

– Значит, не то просила да не о том на молитве думала. Уж я-то тебя с детства знаю. Скольким ты парням голову-то вскружила… А монаха тебе не дам. И не думай об нем даже…

Встречные, измученные военной годиной люди останавливались, узнавали и с радостными лицами приветствовали его. Кто-то подходил под благословение.

– Батюшка, помолитесь за сына Игнатия, вот уже полгода как писем от него нет… – просила мать солдата Копылова.

– Жди, мать, и готовься к трудностям. Сынок твой в одном из госпиталей на юге страны находится. Ногу он на фронте потерял. Так что месяца через два, не ранее, но до дома дойдет…

– Так ты его видел?

– Нет, только слышал о твоем герое…

– Живой… И на том спасибо. Слава Тебе, Господи! – сказала, перекрестилась и довольная пошла к храму.

– Отец Георгий, как там, на фронте-то, скоро ли одолеем супостата? – спрашивал умудренный возрастом и сединами старик, если судить по выправке – бывший военный.

– Бежит он от нас, теряя на ходу людей и технику. Да и сам, поди, уже не рад, что на нашу землю сунулся…

– И я так понимаю, что недолго ему бежать осталось. Сколько километров до Берлина-то? Вот и думается мне, что при такой его прыти к началу следующей весны он лапки кверху уже сам поднимет…

Теперь уже пришла очередь улыбнуться Георгию.

– Живи, отец, чисть боевые ордена, тебе еще в них на Параде нашей Победы покрасоваться придется…

– Дело говоришь… Пора мундир сушить да чистить… А то старуха моя мне все не верит…

Но вот и соборный храм. Казалось, что весь город пришел сегодня на службу, которую совершал правящий архиерей.

Игумен Георгий вошел в храм и перекрестился. Знакомый запах ладана, треск церковных свечей, сладкоголосое пение хора закружили голову, нежно и бережно запеленали сердце, разбудили память далекого детства, о котором накануне войны напомнила Марфа.