Белый конь, бледный всадник

Но старшие единодушно утверждают, что первая Эми вальсировала легче, изящней, более плавно и Эми-младшей с нею не сравниться. Кузина Молли Паррингтон, уже далеко не молодая, в сущности, из того поколения, что предшествовало тете Эми, – известная чаровница. Мужчины, которые знали ее всю ее жизнь, еще и сейчас толпятся вокруг нее; она благополучно овдовела во второй раз и, вне всякого сомнения, снова выйдет замуж. Но Эми, уверяют старшие, не менее живая и остроумная, не была дерзка, Молли же, сказать по правде, скромностью не отличается. Она красит волосы да еще подшучивает на этот счет. У нее особая манера где-нибудь в углу собирать вокруг себя мужчин и рассказывать им всякие истории. И она совсем не по-матерински обращается со своей дочерью Евой – той уже за сорок, она уродина и старая дева, а Молли и сейчас царица бала.

– Не забывайте, я ее родила в пятнадцать лет, – бессовестно заявляет она, глядя в глаза давнишнему поклоннику, хотя оба они прекрасно помнят, что он был шафером на ее первой свадьбе и тогда ей минул двадцать один. – Все говорили, что я была прямо как девочка с куклой.

У Евы совсем нет подбородка, и ей никак не удается прикрыть верхней губой два вылезающих вперед огромных зуба; она застенчива, забьется куда-нибудь в угол и оттуда следит за матерью. Лицо у нее какое-то голодное, взгляд напряженный и усталый. Она ходит в старых, перешитых платьях матери и преподает латынь в женской семинарии. Убежденная, что женщины должны получить право голоса, она немало разъезжает и произносит по этому поводу речи. Когда матери нет, Ева ненадолго расцветает, недурно танцует, улыбается, показывая все свои зубы, и становится похожа на чахлое растеньице, выставленное под тихий дождик. Молли склонна потешаться над своим гадким утенком.

– Мне повезло, что дочка у меня старая дева, – посмеивается Молли. – Навряд ли она сделает меня бабушкой.

И Ева краснеет, словно от пощечины.

Да, конечно, Ева безобразна, но девочки чувствуют – она неотделима от их повседневной жизни, совсем как скучные уроки, которые надо учить, как тесные новые башмаки, которые надо разнашивать, и шершавая фланель, которую приходится надевать в холода, и корь, и несбывшиеся надежды, и разочарования. А тетя Эми неотделима от мира поэзии. Романтична и долгая безответная любовь к ней дяди Габриэла, и ее ранняя смерть – о таком повествуют старые книги, где все необыкновенно и все правда, например «Vita Nuova»[2] Данте, сонеты Шекспира и «Свадебная песнь» Спенсера и еще стихи Эдгара Аллана По: «Мятущейся душе, объятой вечным сном, уж боле не скорбеть о розах, о былом». Отец прочитал им эти стихи и сказал: «Это наш величайший поэт», и девочки поняли, что «наш» – значит поэт южан. Присутствие тети Эми ощутимо в их жизни, как ощутимо все, что изображено в старых книгах на репродукциях картин Гольбейна и Дюрера. Лежа на полу на животе, девочки всматриваются в удивительный мир, переворачивают ветхие, легко распадающиеся листы; их ничуть не удивляет, что Богоматерь кормит младенца, сидя на колоде; для них и вправду существуют всадники Смерть и Дьявол, сопровождающие мрачного рыцаря, и не кажется странным, что строго одетые дамы из семейства сэра Томаса Мора важно восседают прямо на полу – по крайней мере так это выглядит. Они не бывали на представлениях с собаками и пони или с волшебным фонарем, но отец повел их смотреть «Гамлета», и «Укрощение строптивой», и «Ричарда Третьего», и длинную печальную пьесу про Марию, королеву шотландскую. Миранда решила, что великолепная дама в черном бархатном платье и правда королева шотландская, – и очень огорчилась, узнав, что настоящая королева умерла давным-давно, а вовсе не в этот вечер, у нее, Миранды, на глазах.

Девочки любят театр – мир, где шествуют герои ростом много выше обыкновенных людей и заполняют сцену собою, своими необыкновенными голосами, величавые, точно боги и богини, чьим мановениям руки повинуется вселенная. Но и тут всякий раз кто-нибудь из старших напоминает о других, более великих артистах. Бабушка в молодости слышала Дженни Линд и полагает, что Нелли Мелбу расхваливают не в меру. Отец видел Сару Бернар – госпоже Модьеской с нею не сравниться. Когда в их городе давал свой первый концерт Падеревский, послушать его съехались и остановились в доме у бабушки родичи со всего штата. Девочки на сей раз остались в стороне от знаменательного события. Они лишь разделили общее волнение, когда старшие уезжали на концерт, и праздничные минуты, когда те, возвратясь, сходились по нескольку человек и, не выпуская из рук стакан вина или чашку кофе, беседовали вполголоса, счастливые, исполненные восторженной почтительности. Да, несомненно, произошло нечто потрясающее, и девочки в ночных рубашонках сновали тут же и прислушивались, покуда кто-то не заметил их и не изгнал из лучезарных отсветов этой славы. Однако некий старый джентльмен прежде не раз слыхал Рубинштейна. И конечно же, на его взгляд, Рубинштейн проникал в самую суть музыкального произведения как никто другой, куда там Падеревскому, смешно и сравнивать.