Белый крестик

Полночи Пётр Дмитриевич заставлял городового держать подле себя керосиновую лампу — пока сам тщательно перерисовывал в блокнот многочисленные знаки со стен. Где-то Григорий (или кто-то иной) выцарапал их ножом, где-то начертил угольком, встречалось и применение химического карандаша. Надписей почти не попадалось, а вот разнообразной мрачной символики — сколько угодно.

— Чего ж это, ваш-высокоблагородие, за чертовщина… ух, свят-свят-свят…

Городовой постоянно крестился свободной рукой. На него глубокое впечатление производили все эти сатанинские знаки — пентаграммы, перевёрнутые кресты, искажённые латинские и греческие буквы, криво нарисованные рожи демонов. Бедняге явно было страшно находиться в этом мрачном месте, и он никак не мог этого скрыть — хотя по большей части держал себя в руках.

А вот Инсаров особенно впечатлён не был. За те десятилетия, что имел он дело с мрачными загадками, кое-как разбираться в символике научился. Тем более — находилось кого подробно расспросить… Увы, в основном эти многочисленные каракули напоминали баловство малолетних гимназисток, увлекшихся оккультизмом. Никакой настоящей Тьмы за ними не ощущалось… не похоже на истинную Тьму, о которой Инсаров кое-что на своём веку изведал.

— Нехорошая квартира… — продолжал чертыхаться полицейский.

Теперь-то Инсаров готов был с ним согласиться. А также признать, что увезённого в больницу Епифанцева предчувствия всё-таки не обманули.

В конечном итоге кое-что из нарисованного на стенах привлекло внимание по-настоящему. Две небольшие детали; вот тут Пётр Дмитриевич очень порадовался, что лично осматривал квартиру. Простой следователь точно упустил бы…

Среди бессмысленных оккультных рисунков, автор которых явно судил о чёрной магии по байкам да дурной литературе, попадались прежде незнакомые Инсарову символы. Повсюду Григорий (или кто-то другой) рисовал дубовые листья с желудями. А ещё неуместно смотрящиеся в этой обстановке сердечки. И… как такое описать?

— Вот это, городовой, на что похоже? На твой взгляд?

— Ой, не знаю, ваш-высокоблагородие… кружочки какие-то…

— Скорее шарики. Обрати внимание: у каждого нарисована петелька, будто для подвеса.

Городовой поднёс лампу ближе: её тусклый свет не везде позволял легко рассмотреть детали. Оба полицейских, прищурившись и нахмурив лбы, пытались понять: что же всё-таки перед ними?

— Может это… ну, навроде игрушек ёлочных? Или нет!.. Знаете: бубенцы, как на повозке?

— Бубенцы… интересная мысль… сердечки, бубенцы. Хм. А жёлуди с листьями тебе о чём-нибудь говорят?

— Никак нет, ваш-высокоблагородие

Но странные символы — это ещё не всё, что заинтересовало Петра Дмитриевича. Возле висевшего на стене зеркальца (очень маленького — едва-едва своё лицо разглядишь) располагалась одна из немногих надписей.

Наверняка, появилась она здесь неспроста: автор желал видеть эти слова каждый раз, когда смотрелся в зеркало — либо желал того постояльцу. Прочие-то надписи в квартире были просто похабного содержания, а вот над этой Инсаров задумался... Чья-то нетвёрдая рука, наверняка во хмелю, вывела на пожелтевших обоях:

«Помни, Гришка: жизнь у тебя последняя»

Глава седьмая: в которой Николай Степанович нарушает слово офицера

Все эти события, почти не утаивая деталей, Пётр Дмитриевич Инсаров изложил Гумилёву на набережной Мойки. Поэт успел выкурить пару папирос и всё время смотрел то на небо, то в реку, то ещё куда — лишь бы не на Инсарова. Было похоже, что Николаю Степановичу сделалось от рассказа Петра Дмитриевича очень неловко.

— Однако… — произнёс Инсаров после затянувшегося молчания. — Рассказывать-то здесь должен не я. Полагаю, что достаточно уважил вас как блестящего литератора и героя войны, не вызвав на допрос. Теперь и вы, будьте любезны, проявите ответное уважение. Пусть за мою службу и крестиков-то не дарят.

— Прошу меня извинить… — Гумилёв протянул это будто бы не своим голосом. — Я не от того молчу, что говорить с вами отказываюсь… мне горько. От всего того, что вы теперь рассказали.

— Если переживаете за меня и моего коллегу, то напрасно. Риск — часть нашей службы в той же мере, что и вашей.

— Ох, да Господь с вами, Пётр Дмитриевич! Не поэтому… просто… как-то нехорошо всё сложилось в итоге. Ещё хуже, чем предполагал я год тому назад. А ведь уже тогда знал, что ничем хорошим история не окончится.

Вероятно, Гумилёву искренне сделалось не по себе. Инсаров подумал, что тот самый «поэт и воин» — действительно немного противоречивый типаж. Чаще проявляется в нём какая-то одна сторона, и лишь в лучшие моменты — сразу обе. Тогда-то и стихи великие пишут, и Георгиевские кресты зарабатывают.

— Поступим так, Пётр Дмитриевич. — Гумилёв наконец-то собрался, разом приобретя и уверенность, и кавалерийскую осанку. — Я живу не слишком далеко отсюда, да и Аннушка наверняка задержится. Нам стоит прогуляться до моей квартиры: по дороге расскажу всё, что знаю об этой истории. А там, у меня дома, мы кое-что заберём. Нам это очень пригодится.