Белый квадрат. Захват судьбы

«Яд можно дать десятками способов, – писал Фудзиюки. – Не обязательно в пище, от которой я не могу отказаться. В сакэ, в воде, чтобы омыть руки, в полотенцах, чтобы вытереть лицо. Ядом можно смазать ладонь и дотронуться до меня – сильный яд способен проникнуть через одежду и кожу…»

…и все-таки шел на смерть, чтобы выиграть немного времени – для кого?

Для Ощепкова.

То есть Ощепков отчасти был виноват в смерти Учителя, констатировал Спиридонов. Читать Фудзиюки ему было тяжко, но вовсе не потому, что тот писал на эсперанто. С языком Спиридонов освоился быстро. Тяжко ему было, ибо до хруста в пальцах хотелось оказаться рядом с Учителем, помочь ему. Хотелось выйти с Учителем на белый квадрат в Кодокане, бросить вызов заносчивому Дзигоро Кано. Швырнуть его на татами, зажать в уммэй-джимэ и смотреть, как его жизнь уходит из него вместе с непоколебимой уверенностью в превосходстве японцев как нации.

А потом отпустить его, чтобы он жадно хватал воздух немеющими губами. Но Спиридонов – русский. Это не значит, что он лучше японца – или наоборот. Это значит, что в нашем характере есть одна роковая черта – сострадание, сочувствие к слабым, к побежденным, к несчастным. К инвалидам, дуракам, иностранцам, как говорил Дзигоро Кано.

Фудзиюки сохранял ясность мысли до последнего вздоха. Как врач он скрупулезно записывал все симптомы разрушения печени и отравления организма. Он писал о своей боли так, словно это была не его, а чужая боль. Он описывал слабость, тошноту, обмороки так, словно наблюдал их со стороны. В последние дни боль не отпускала его. Она, казалось, проникала во все суставы и жилы, забиралась в каждую клеточку организма.

Но не о боли и не о страданиях думал Фудзиюки, умирая. Он думал о том, достаточно ли сделал он для Ощепкова. О том, достаточно ли сделал для Спиридонова. Он думал о них и на смертном одре.

В последний день своей жизни он решил креститься и объяснил это желание так:

«Если Бог Викторо и Васы есть, возможно, то, что я сделал, Ему будет угодно. А еще, если Викторо или Васа, скорее Васа, захочет помолиться за своего Учителя, он будет молиться не за язычника, а за христианина».

Девятнадцатого декабря Фудзиюки Токицукадзэ был крещен владыкой Николаем. Согласно празднику того дня, он был наречен Николаем. В тот же вечер его соборовали. Об этом Фудзиюки уже не писал: кто-то вложил в дневник короткую записку, написанную хорошим каллиграфическим почерком на русском языке. По свидетельству этого неизвестного, перед смертью Фудзиюки прошептал несколько фраз. Фразы были библейскими. Незадолго до полуночи он сказал: «Зачем ты меня оставил?» – но не со скорбью, отмечал очевидец, а с грустью. Ближе к полуночи прошептал: «Прости им. Всем им прости». Говорил он это все по-японски. Это были не единственные его слова, но все, которые смог разобрать бывший рядом с ним человек. Пополуночи Фудзиюки сказал: «Любите…» – а перед рассветом: «Ну, наконец-то…»

Умер Фудзиюки Токицукадзэ около двух часов следующего дня.

* * *

Фудзиюки шел на смерть лишь для того, чтобы Ощепков получил свой пояс. И для того, чтобы он стал Спиридонову другом, соратником, товарищем. А Ощепков с его идеализмом предал его идею. Так думал Спиридонов.

Какую страшную власть имеет над человеком гнев! Он превращает разумное существо в настоящее чудовище. Под влиянием гнева мы готовы на все, лишь бы сделать больно тому, на кого он направлен. Солгать – запросто; разгласить чужую тайну – пожалуйста! Лишь бы объект нашей ненависти испытал как можно более сильную боль.

Кто же мы, если так поступаем? Достойны ли мы того, чтобы называться людьми? Есть ли на свете мыло, которое может отмыть от такой грязи, которой мы добровольно вымазываемся, поливая грязью другого?

– Не говори мне об Учителе, – сказал Спиридонов. – Не тебе о нем говорить. Без него ты никогда не стал бы дзюудоку. Он заплатил за это слишком большую цену.

– Я знаю, – покорно ответил Ощепков. – Я очень обязан ему. И тебе, Витя, очень обязан. Вы сделали меня тем, кем я стал. Так зачем же ты мне мешаешь? Почему все время останавливаешь?

– Потому что ты сам того захотел! – вспылил Спиридонов. – Надо было тебе раздавать дар кому попало?

– А для чего он тогда нужен? Ведь и Фудзиюки, по твоим словам, раздавал свой дар. Если бы он думал, как ты – ни ты, ни я здесь бы не стояли… – Лицо Ощепкова порозовело.

– Фудзиюки не давал свои знания кому попало! – повторил Спиридонов.

– Да-да, только русскому пленному и русскому же беспризорнику, сыну каторжницы, – ответил Ощепков с улыбкой. – Витя, с точки зрения его круга мы были самыми настоящими отбросами – гайцзын, бака и шийо кинши.

На миг Спиридонов понял, что в словах Ощепкова есть смысл. Но гнев владел им, и это понимание было слишком слабым средством, чтобы его погасить.

– Раздавая дар, ты его разбазариваешь! – почти выкрикнул он.

– Раздавая дар, я его приумножаю, – спокойно возразил Ощепков. – Хочешь, покажу?

И он кивнул на татами. Спиридонову не надо было ничего объяснять, он присел и стал расшнуровывать ботинки.