Белый олеандр

Я пожала плечами. Может быть, так было бы даже лучше. Что я чувствовала, когда Оливия танцевала со мной, когда Клер поцеловала меня в губы? Не знаю. Люди просто хотят быть любимыми. А слова? Что — слова? Они точные и конкретные — стул, глаз, камень, — но когда начинаешь говорить о чувствах, они становятся слишком застывшими, недостаточно гибкими. Они называют только одно, а не другое вместе с ним, они не могут показать все оттенки. В каждом определении что-нибудь упущено. Вспомнились любовники матери, Джереми, Джизес, Марк, худощавый молодой человек с ясными глазами и голосом, нежным, как атлас, касающийся голой груди. Вспомнилась Клер, как чудесно она танцевала в гостиной — жете, па де буре, — как я любила ее.

— Разве это важно?

— Тебе вообще хоть что-нибудь важно?

— Выживание. — Даже это сейчас не казалось мне правдой. — Наверно.

— Невелики запросы.

Я рисовала бабочек в комнате Клер. Махаон, парусник, капустница.

— Дальше этого я пока не пошла.

Когда ему разрешили выходить по вечерам, мы иногда гуляли по Большой Поляне. Девочки звали его моим парнем. Просто еще одно слово, не вполне отражающее суть. Пол Траут был здесь единственным человеком, с которым я могла поговорить. Он хотел встретиться, когда мы выйдем из «Мака», спрашивал адрес или телефонный номер, по которому можно будет связаться со мной. Я не знала, где могу оказаться. Матери нельзя было доверять пересылку писем, я решила вообще не давать ей мой новый адрес. Пол сказал, что в Голливуде есть магазинчик комиксов, можно писать туда, он получит письма, где бы ни оказался. «Только пиши на конверте — „Для Пола Траута"».

Жалко, что ему вскоре нашли место, отправили в групповой дом в Помоне. После моей дружбы с Дейви Пол был единственным из детей, с которым мне нравилось проводить время. Он хоть немного понимал, через что я прошла. Мы только начали узнавать друг друга, а ему уже надо уезжать. Давно пора привыкнуть, рано или поздно все от тебя уходят. Пол подарил мне на память рисунок: я — супергероиня, в белой обтягивающей майке и рваных шортах. Мое тело явно стало для него предметом самого тщательного наблюдения и обдумывания. На рисунке я только что расправилась с косматым байкером — нога в ботинке «Док Мартенс» на его залитой кровью груди, в руке дымящийся пистолет. Застрелила прямо в сердце. Над моей головой красовалась надпись: «Я никого к себе не подпущу!»

Через несколько дней после отъезда Пола я сидела за оранжевым столиком у подросткового корпуса и ждала собеседования. Зимнее солнце грело затылок, я взъерошила стриженые волосы. Собеседование не считалось детской ярмаркой для будущих приемных родителей, воспитатели называли его «возможностью познакомиться», но это были те же пробы, что каждый прекрасно знал. Мне было все равно. Я не хотела, чтобы меня забирали. Лучше остаться здесь до восемнадцати лет. Пол был прав: есть множество мест хуже «Мака». Мне не хотелось больше ни с кем знакомиться, строить какие-то отношения. Но оставаться никому не разрешали.

За соседним столиком под большими соснами уже шло собеседование. Два брата. Это было хуже всего. Симпатичный малыш сидел на коленях у женщины, старший брат, уже не такой симпатичный, нескладный прыщавый подросток с пушком над губой, стоял рядом с ними, засунув руки в карманы. Они хотели взять только маленького. Старший убеждал их, что он очень ответственный, что он будет помогать им с малышом, выносить мусор, стричь газон. Невозможно было смотреть. Мое первое собеседование было во вторник. Билл и Анн Гринуэй из Доуни уже много лет были приемными родителями. Девочка, три года жившая у них, только что уехала к своим родным отцу и матери. Билл прижал руку ко лбу, сообщая это, Анн заморгала, чтобы удержать слезы. Я рассматривала свои ноги, белые кеды с синими полосками по бокам, растрепавшиеся дырки для шнурков. Что ж, уже одно преимущество — я не собиралась уезжать к матери в ближайшее время.

Я почти ничего им не рассказывала. Даже смотреть на них не хотела — Билл и Анн могли мне понравиться. Они уже нравились мне, я слышала тихое почмокивание их добрых дел, как воды в раковине. Как просто было бы дать им забрать меня. Я представила их дом, уютный, свежевыкрашенный, наверно, на загородной улице среди таких же участков, но симпатичный, двухэтажный. Детские фотографии на столе, старые качели в саду. Новая солнечная школа, даже церковь милая и уютная, без фанатиков, без маниакальных рассуждений о грехах и проклятиях. Наверняка они зовут священника по имени, как друга.