Белый олеандр

Мне вдруг стало ясно, как я выгляжу в их глазах. Грубой уличной девицей. Подведенные глаза, черная полиэстеровая блузка, тяжелые ботинки, каскад сережек размером от мизинчикового колечка до софтбольного мяча. Однажды Ники с Ивонной было скучно, и они прокололи мне уши. Я не возражала. Им тоже нравилось лепить меня по своему вкусу, но я уже знала — что ни вставляй в мочки ушей, что на меня ни вешай, я нерастворима, как песок в воде. Сколько угодно размешивайте, я всегда лягу осадком на дно.

— Мы просто хотели познакомиться с тобой, посмотреть, ну, ты понимаешь, не можем ли мы помочь чем-нибудь, — сказала Ханна.

— Мы знаем твою маму. — У Джули голос был ниже, спокойнее. — Мы посещали ее во Фронтере.

Ее дети. Новые дети моей матери. Чистые и невинные, как подснежники. Умилительные новорожденные, не отягощенные памятью. Почти шесть лет я скиталась по приемным семьям, голодала, тосковала, попрошайничала, мое тело превратилось в поле боя, в душе одни рубцы и воронки, как в осажденном городе, а теперь меня заменили кем-то нетронутым, кем-то целым и невредимым?

— Мы учимся в Питцер-колледже, в Помоне. Она — наша тема по исследованию феминизма. Раз в неделю мы ездим к ней. Она так много знает обо всем, она необыкновенная. Каждый раз мы просто тонем в ее знаниях.

Что мать задумала, зачем она прислала этих студенток? Хочет перемолоть меня в муку для новых хлебов? Или это наказание за мой отказ забывать?

— Что ей от меня надо?

— Нет-нет, — сказала Ханна, — она нас не посылала. Мы сами приехали, мы подумали… мы обещали ей прислать тебе журнал с интервью, ты о нем не слышала? — Она развернула журнал, который до этого мяла в руках, свернутый в трубочку, и густо покраснела. Ее румянец вызывал зависть — сама я так краснеть уже не могла. Я чувствовала себя старой, истрепанной до неузнаваемости, как ботинок, с которым поиграла собака. — И тогда мы подумали, ну, понимаешь, если мы знаем, где ты живешь, мы могли бы… — Она беспомощно улыбнулась.

— Мы подумали, что приедем и узнаем, не можем ли мы тебе чем-нибудь помочь, — сказала Джули.

Я поняла, что пугаю этих девушек. Им казалось, что дочь Ингрид Магнуссен должна быть другой, больше похожей на них самих. Доброй, мягкой, открытой. Интересный сбой в иерархии — моя мать не пугала их, а я — да.

— Это мне? — Я протянула руку за журналом.

Ханна старалась распрямить его, разглаживала о колено в цветочек. На обложке было лицо матери за проволочной сеткой, она говорила по телефону в отдельной комнате. Как она попала туда? Обычно заключенные разговаривали с посетителями только за столиками. Мать хорошо выглядела, улыбалась, показывая великолепные зубы — единственная пожизненница во Фронтере с такими зубами, — но глаза у нее были усталыми. «Современная литература».

Я села рядом с Джули на рассохшемся крыльце, Ханна устроилась на ступеньку ниже. Изгиб ее платья был похож на танцевальное па Айседоры Дункан. Найдя статью, я бегло просмотрела фотографии. Характерный жест матери — прижатая ко лбу ладонь, локоть на спинке скамейки. А вот — прислонилась головой к окну, смотрит вниз — «Мы шире собственной биографии».

— О чем вы с ней говорите?

— О поэзии, — пожала плечами Ханна, — о том, что мы читаем. О музыке, обо всем таком. Иногда она говорит что-нибудь о том, что видела в новостях. Кажется, вещи, о которых и дважды думать не станешь, а она находит в них просто что-то невероятное.

Трансформация мира.

— О тебе она тоже говорит, — сказала Джули. Это был сюрприз.

— Что она обо мне говорит?

— Что ты сейчас в этой… в приемной семье. Она очень переживает из-за того, что случилось, — сказала Ханна. — И больше всего волнуется за тебя.

Глядя на этих девушек, прилежных студенток с их свежими лицами, не тронутыми макияжем, доверчивых и заботливых, я отчетливо чувствовала дистанцию между нами. Она вмещала в себя все, чего у меня не будет, потому что я такая, какая есть. Через два месяца я окончу школу, но не поступлю в Питцер, это уж точно. Я не похожа на ее новых детей, я старый ребенок, то самое прошлое, которое надо жечь, чтобы мать, словно феникс, могла вновь воспрянуть сияющей птицей из пепла. Как видится мать их глазами? Прекрасная певчая душа, запертая в тюрьму, страдающий гений. Страдает ли она? Я заставила себя подумать об этом. Конечно, она страдала, когда Барри выставил ее из своего дома после того, как занимался с ней любовью. Но она убила его, и это страдание было искуплено. Страдала ли она сейчас? Я действительно не знала.

— Значит, вы решили приехать, и что? Удочерить меня?

Я рассмеялась, но они молчали. Какой жесткой я стала, видимо, все-таки я больше похожа на мать, чем мне кажется. Джули многозначительно посмотрела на Ханну. «Я же тебе говорила», читалось в ее взгляде. Мне стало ясно, что визит был идеей светленькой девушки.

— Да, вроде того. Если ты не против.

Как неожиданна была их откровенность, как не к месту сочувствие.

— Вы думаете, она его не убивала, да?

— Это все было ужасной ошибкой, — замотала головой Ханна, — жуткой, кошмарной. Она рассказывает об этом в интервью.