Белый олеандр

— Я все время о тебе думаю, — сказала мать. — Особенно по ночам. Представляю, где ты сейчас, как ты. Когда все спят, в тюрьме становится тихо, и я представляю тебя так ясно, что почти вижу. И пытаюсь общаться с тобой. Ты никогда не слышала мой голос, не чувствовала моего присутствия в комнате? — Она пропустила меж пальцами прядь моих волос, меряя их длину. Кончики доставали мне до локтя.

Да, я чувствовала ее. Слышала ее голос. «Астрид? Ты не спишь?»

— Да, поздно ночью. Ты всегда долго не могла заснуть.

Мать поцеловала меня в самую макушку.

— Ты тоже. Теперь расскажи мне о себе. Я хочу знать о тебе все.

Странная мысль. Раньше она никогда не хотела что-то узнать обо мне. Долгие дни, монотонность тюремной жизни вернули ее ко мне, к мысли о том, что где-то у нее есть дочь. На горизонте показался край солнца, и туман над землей засветился, как бумажный фонарь.

6

В следующее воскресенье я проспала. Если б не сон о матери, этого не случилось бы. Сон был чудесный. Мы были в Арле, шли по темной кипарисовой аллее вдоль могил с цветущими анемонами. Ей удалось бежать из тюрьмы — косила газон у забора и просто ушла, улучив минуту. Острые тени-копья на земле, медово-солнечный Арль, римские развалины, наше маленькое пособие. Если бы не мучительное желание продлить этот сон, еще раз увидеть подсолнухи Арля, я встала бы, когда мальчишки убегали на улицу.

Теперь я дремала на переднем сиденье «торино». Сзади охала Кэроли, — ночью она пробовала какие-то таблетки на вечеринке с друзьями и теперь мучилась головной болью. Старр застала нас обеих спящими. По радио пела Эмми Грант, Старр подпевала ей. Волосы у нее сегодня были собраны в «конский хвост», как у Бриджит Бардо, в ушах звенели длинные серьги. Вид у нее был такой, словно мы направлялись в бар на коктейль, а не в Истинную Ассамблею Христа.

— Как я все это ненавижу, — сказала мне на ухо приемная сестра, когда мы шли по церковному двору за ее матерью. — Честное слово, убила бы кого-нибудь за пару колес.

Ассамблея собиралась в блочном бетонном здании с линолеумным покрытием на полу и дымчатыми стеклами в окнах вместо цветных. Со стены в глаза бил огромный крест из светлого дерева, на органе играла женщина с пышной прической. Мы сели на белые складные стулья — слева Кэроли с мрачным лицом, справа у прохода Старр, светящаяся от восхищения.

Орган заиграл крещендо, и к кафедре подошел мужчина в темном костюме с галстуком, в начищенной обуви. Он напоминал скорее бизнесмена, чем священника. Я думала, преподобный Томас будет в мантии вроде тех, что студенты надевают на церемонию выпуска. Коротко стриженные каштановые волосы с аккуратным пробором блестели под цветными лампами, как целлофан. Старр села еще прямее, в надежде, что он заметит ее.

Когда он заговорил, я с удивлением заметила дефект его произношения. Он глотал «л» — вместо «любовь» получалась «йюбовь», «оживий» вместо «оживил».

— Мы были мертвы во грехе, но Он оживил нас, дал всем новую жизнь во Христе. Ранами Его мы исцелились, Распятием спаслись. Он возвысил нас до чистоты и святости жизни вечной. — Преподобный воодушевленно поднял руки. Он знал свое дело. Знал, когда лучше разбрасывать камни и когда собирать их, умел, сделав паузу, обрушиться на сомневающихся. У него были сверкающие глаза, приплюснутый нос и широкий безгубый рот, который делал его похожим на Маппета, голова у него как будто целиком открывалась и закрывалась при каждом слове. — Да, мы можем начать новую жизнь, даже когда умираем от… греховного вируса.

Кэроли слегка дернулась на стуле, нарочно заставив его скрипнуть. Старр шлепнула ее по руке, толкнула меня и показала на преподобного, словно в зале можно было смотреть еще хоть на что-то кроме него.

Преподобный Томас начал рассказ об одном молодом человеке. Он жил в шестидесятые годы, и сердце у него было доброе, но он считал, что волен делать по своему усмотрению что угодно, если это не причиняет вреда другим.

— Он познакомился с гуру, который научил его искать истину в себе самом. — Преподобный помолчал и улыбнулся, как будто мысль об истине в себе самом была нелепой и предосудительной, некой красной лампочкой, предупреждающей о беде. — Судите сами, в чем истина.

Преподобный опять улыбнулся, я заметила, — эта пауза с улыбкой всегда появлялись в его речи, когда он говорил о чем-то, не заслуживающем одобрения. Мне это напомнило человека, который клал пальцы собеседника на дверной косяк, а потом улыбался и разговаривал с ним, ударяя дверью по пальцам.