Белый олеандр

После школы я понеслась домой. Мне не терпелось узнать, как прошли съемки, особенно интересно было услышать что-нибудь о Хэролде Мак-Канне, английском актере, игравшем Гая, — но Клер еще не было. Я переделала все уроки, даже прочла следующую главу по истории. В шесть стало темно — ни звука на дорожке, ни телефонного звонка. Хоть бы Клер не попала в аварию, утром она так нервничала. Или, может быть, после съемок она пошла вместе с другими актерами куда-нибудь выпить, поужинать. Все-таки странно, что она не звонит, на Клер это не похоже. Она всегда звонит, даже если немного задерживается, даже если решает зайти на рынок по дороге домой.

Я приготовила ужин: антрекоты, кукурузный хлеб и салат. Время от времени я подогревала его, следя, чтобы к приходу Клер все было теплым. В двадцать минут девятого на дорожке послышалось шуршание шин, и я бросилась к двери.

— Ужин готов!

Макияж был размазан вокруг ее глаз бесформенными кругами. Клер прошла мимо меня в ванную, я слышала, как ее рвет.

— Клер?

Она вышла и легла на кушетку, закрыв ладонями глаза. Я сняла с нее туфли.

— Принести вам чего-нибудь? Аспирина? «Севен-ап»?

Клер отвернулась и заплакала, резкие глухие рыдания рвались из горла и сотрясали ее. Из кухни я принесла «тайленол» и стакан газированной воды, присела, глядя, как она пьет ее маленькими глотками.

— Уксус. — Она откинулась на подушку. — Марлю с уксусом. Только выжми. — Голос у нее был сиплый, шуршащий, как наждак. — И выключи свет.

Выключив свет, я нашла уксус, намочила марлю, выжала, принесла ей. Я не решалась спросить, что случилось.

— Семнадцать дублей. — Клер накрыла марлей глаза и лоб. — Знаешь, как это долго? Когда тебя ждет больше ста человек? Я больше никогда, никогда в жизни не буду играть.

Я взяла ее за руку, села на пол рядом с кушеткой, на которой она беспомощно лежала навзничь в этой темной комнате, пахнущей уксусом. Я не знала, какие слова найти. Все равно что увидеть, как любимый человек подорвался на мине и его разнесло на куски. Ты стоишь и не знаешь, что с ними делать.

— Поставь Леонарда Коэна, — прошептала она. — Первый альбом, с «Сестрами милосердия».

Альбом был далеко на полке, обложка с носатым профилем Коэна и ангелом, поднимающимся из пламени. Поставив его, я села рядом с Клер, прижала к щеке ее ладонь. Грустный мягкий голос пел о сестрах милосердия, о том, как он желает нам тоже их встретить.

Потом Клер перестала плакать и, наверно, заснула.

Раньше я никогда не переживала за кого-то настолько, чтобы чувствовать его боль. Мне становилось тошно при одной мысли, что Клер могли заставлять делать что-нибудь неприятное, плохое, и меня не было рядом, чтобы сказать — не надо, Клер, пойдемте отсюда.

— Я тебя люблю, Клер, — нежно сказала я.

Однажды вечером я пришла на занятия в студию живописи, мы ждали мисс Дэй, но она так и не появилась. Одна из учащихся, пожилая женщина, отвезла меня домой. Открыв дверь с рождественским венком — засахаренные груши, фарфоровые голубки, — я вошла в большую комнату, думая, что Клер лежит на кушетке, читает журналы и слушает музыку. Но там ее не было.

Клер сидела у меня на постели, скрестив ноги, и читала бумаги матери. Тюремные письма, журналы со стихами, дневники — все было разложено на покрывале вокруг нее. Она была целиком поглощена ими, внимательно читала, покусывая ногти. Испуганная и возмущенная, я не знала, что делать. Ей не надо было читать это, я должна была все спрятать. Я не хотела, чтобы Клер как-то соприкасалась с моей матерью без меня, без моего присмотра. А теперь она просто вошла в мою комнату и открыла ящик. Как Пандора. Выпустила все зло. Ингрид Магнуссен вечно всех завораживает и восхищает. Я почувствовала, что снова перестаю быть собой, ухожу в ее тень. Это же мои вещи! Даже не мои. Я же доверяла Клер.

— Что вы делаете?

Она вздрогнула, тетрадь полетела на пол у нее из рук. Клер открыла рот, чтобы все объяснить, и закрыла. Открыла опять, но не раздалось ни звука. Расстроившись, она всегда не могла ничего сказать. Попыталась собрать дрожащими руками обличающие листки и тетради, но они были слишком разные, рассыпались в ее неловких пальцах. Отчаявшись, она уронила их на постель, закрыла глаза, закрыла лицо ладонями — словно Кейтлин, которая думала, что мы не видим ее, если она не видит нас.

— Не сердись на меня, — прошептала она.

— Зачем вы так, Клер? Я бы вам все показала, если бы вы попросили.

Я стала собирать листки, пачки рисовой бумаги, перевязанные ленточками, итальянские блокноты с обложками под мрамор, амстердамские школьные тетради, гладкие и шершавые, перевязанные шнурками от ботинок. Дневники матери с молчанием обо мне на полях. Ничего в этих бумагах обо мне не говорило. Только о ней.

— Мне было очень грустно. Дома никого. А она такая сильная.

Ей что, нужен был образец для подражания? Я чуть не расхохоталась. Когда Клер восхищалась моей матерью, мне хотелось похлопать ее по щекам — очнитесь! Ингрид Магнуссен могла бы ранить вас, даже идя мимо в ванную.