Белый отель

Последующие дни и недели не принесли особого прояснения. Виной тому были, по всей вероятности, и пациент, и врач. Что касается фрау Анны, она полностью укрылась за своими оборонительными сооружениями, порой используя обострение своих симптомов в качестве предлога не являться ко мне на прием. Справедливости ради надо сказать, что боли ее были невыносимыми. Она умоляла меня устроить операцию, чтобы ей удалили грудь и яичник. Я, со своей стороны, должен признать, что все сильнее раздражался тем, как мало получал от нее помощи. Более того, я заразился ее безразличием. Рассказывая однажды о том, как она бросила кусок мяса собаке на улице, а та оказалась слишком слабой и истощенной, чтобы к нему подползти, фрау Анна заметила, что и сама чувствует себя очень похоже. Я обнаружил, что порой вообще избегаю заниматься анализом и лишь просто убеждаю ее не помышлять о самоубийстве. Я подчеркивал, что самоубийство – это только замаскированная форма убийства; но это будет бесполезной попыткой, которая вряд ли окажет какое-либо воздействие на предполагаемую жертву – ее отца. Фрау Анна сказала, что лишь невыразимые боли порой заставляют ее помышлять о том, чтобы покончить с ними таким способом. При этом она была вполне разумна и рассудительна. Если бы не ее изнурительные боли, никто не принял бы ее за истеричку. В этом крылось что-то непроницаемое, что усиливало мое раздражение. Я подумывал использовать ее скрытность в качестве предлога прекратить лечение; и все же не мог заставить себя так поступить, поскольку, несмотря ни на что, эта молодая женщина обладала характером, сообразительностью и внутренней правдивостью.

Затем произошло прискорбное событие, предоставившее мне превосходный повод прервать лечение: внезапная, совершенно неожиданная смерть одной из моих дочерей13. Возможно, подавленное настроение, в котором я находился на протяжении нескольких предшествовавших недель, было подготовкой к этой трагедии. О таких событиях не следует слишком много размышлять; впрочем, человек, склонный к мистицизму, вполне мог бы спросить, какая тайная травма в сознании Создателя преобразовалась в симптомы боли, повсюду нас окружающей. Поскольку такой склонности у меня нет, я мог назвать это только Роком и Ананке14. Вернувшись к своим обязанностям, я обнаружил письмо от фрау Анны. Помимо соболезнований по поводу моей утраты и сообщения о том, что они с тетей ненадолго отправляются в Бадгастайн15, в ее письме упоминался тот самый сон, что снился ей за несколько недель перед этим. «Меня очень встревожил элемент предсказания в моем сновидении. Я не стала бы об этом упоминать, если бы не была уверена, что он не ускользнул и от Вашего внимания. В то время я была почти убеждена, что человеком, получившим телеграмму, были Вы (по крайней мере, отчасти), но не хотела понапрасну Вас огорчать, зная, с какой нежностью относитесь Вы к своим дочерям. Я давно уже подозреваю, что, помимо всех прочих невзгод, на мне лежит проклятие того, что называют вторым зрением. Я предвидела, что двое моих друзей погибнут на войне. Скорее всего, я унаследовала это со стороны матери, по-видимому, сказывается примесь цыганской крови; но этот дар не доставляет мне радости – совсем наоборот. Надеюсь, это не огорчит Вас еще больше». Я никак не мог прокомментировать «предсказание» фрау Анны, разве что заметить, что печальные известия часто (хотя и не всегда) доставляются телеграфом. Казалось правдоподобным, что чувствительный разум пациентки разглядел мою обеспокоенность, скрытую глубоко в подсознании, судьбой дочери, живущей с маленькими детьми вдали от меня в то время, когда повсюду так много эпидемий.

То, что произошло по возвращении Анны из Гас-тайна, было совершенно неожиданно и нелогично. Настолько, что если бы я был романистом, а не ученым, то не решился бы оскорбить художественный вкус своих читателей описанием следующей стадии нашей терапии.

Она опоздала на пять минут и влетела с таким беззаботным видом, как будто просто хотела поздороваться, чтобы тут же отправиться с подругой в театр или по магазинам. Она говорила без умолку, твердым, отчетливым голосом безо всяких признаков одышки. Она поправилась килограммов на восемь и, таким образом, обрела – или вернула – все атрибуты женской привлекательности. На щеках у нее был румянец, в глазах – искорки. На ней было новое, весьма вызывающее платье, а новая прическа была ей очень к лицу. Коротко говоря, передо мной предстала не болезненно истощенная и подавленная женщина, какую я ожидал увидеть, но привлекательная, слегка кокетливая молодая дама, пышущая энергией и здоровьем. Ей даже не понадобилось сообщать мне о том, что все ее симптомы исчезли.