Белый отель

Чемодан был очень тяжелым – он оказался непосильным для Коли, когда он вежливо предложил ей на время поменяться ношами, – и она поначалу была рада, что порой случались долгие остановки, когда толпу впереди, казалось, намертво заклинивало. Можно было поставить чемодан на землю. Он был настолько лучше всех чемоданов вокруг, что она стала его стыдиться. Затем, во время одного из невольных привалов, случилось нечто ужасное: из какого-то двора вынырнула старуха в грязном платке, схватила чемодан и бросилась с ним обратно во двор. Крича на нее, Лиза и Коля протолкались к воротам, но из-за стены вышли двое крепких мужиков и преградили им путь. За спиной у них был целый штабель разного добра. Лиза умоляла, плакала, но те были непоколебимы. Толпа медленно продвигалась дальше, люди отводили глаза. Поблизости не было ни полиции, ни солдат, к которым Лиза могла бы обратиться за помощью. Она отвернулась от ворот, по лицу ее текли слезы. Коля робко вложил свою руку в ее, и толпа повлекла их за собой. Она перестала плакать и вытерла глаза, но при мысли о навсегда утраченных сокровищах – одежде, письмах, фотоальбоме, гравюре Леонида Пастернака и других драгоценностях, так любовно упакованных накануне вечером, – ее охватывало чувство безысходности.

К окнам домов прижимались лица, следившие за густой толпой переселенцев. Кое-кто жалел их, но другие смеялись и издевались. Теперь в воротах в свободных позах стояли солдаты, пристально глядя на проходивших мимо. От одной из их групп донесся возглас, адресованный молодой женщине, шедшей впереди Коли: «Komm waschen!47» Они указывали на двор позади себя, как бы говоря: «Его надо почистить». Девушка повернула голову в их сторону, скользнув взглядом по Лизе, но ничем не выдав того, что ее знает. Лиза же узнала ее сразу: это была дочь ведущего виолончелиста в Киевской опере. Она назвала ее по имени – Соня, – и девушка снова оглянулась на пожилую женщину, напрягая память. Наконец она ее вспомнила, хотя та сильно изменилась. Лиза боялась, что она отвергнет ее обращение, но не стала бы ее за это порицать. Было совершенно ясно, что для того, чтобы спасти свою семью, Виктор пожертвовал свободой и даже жизнью нескольких музыкантов из Оперы – в том числе отца этой девушки. Но Соня, казалось, была рада встретить знакомую, хоть и дальнюю, – она приостановилась, чтобы они пробрались к ней поближе.

Она спросила у Лизы, не знает ли та, в котором часу отправляется поезд. В ее голосе чувствовалось опасение опоздать. Они опять почти остановились, и молодая женщина приподнималась на носки своих туфель с высокими каблуками, пытаясь взглянуть поверх толпы. Ничего не было видно, кроме серой массы голов и повозок со скарбом. Она нетерпеливо вздохнула. Чемодан ее был тяжел, и она устала.

– Вы правильно сделали, что пошли налегке, – сказала она, кивая на Колин пакет.

Лиза поделилась с ней скорбью по украденному чемодану. У них ничего не оставалось.

– Ну, не огорчайтесь, – сказала молодая женщина.– Ходит слух, что багаж отправят отдельно и разделят его поровну, когда мы доберемся до Палестины.

Слухи – ничего, кроме слухов, и не было с тех пор, как Коля и Павел вбежали вчера с криком, что на ограде висит объявление и вокруг него собралась целая толпа. Лиза и Люба, занимавшиеся шитьем, выбежали на улицу и протолкались сквозь толпу, чтобы прочесть прокламацию. Как обычно, она была напечатана на дешевой серой оберточной бумаге по-русски, по-украински и по-немецки. Приказ гласил, что все жиды, проживающие в Киеве и окрестностях, к восьми часам утра в понедельник, 29 сентября 1941 года, должны прибыть на угол улиц Мелъниковской и Дохтурова (около кладбища). С собой надлежит взять документы, деньги, ценности, а также теплую одежду, нижнее белье и проч. Каждый жид, не выполнивший настоящего распоряжения и обнаруженный где бы то ни было, будет расстрелян.

Домашние, обыденные слова (теплая одежда, нижнее белье и проч.) странным образом пугали больше, чем холодное и презрительное слово «жид».

Люди перечитывали приказание шепотом, как бы не понимая его. «Гетто, гетто», – прошептал кто-то, и какая-то старуха разразилась причитаниями. «Нас обвиняют в поджогах», – сказал белобородый старик. Люди вокруг него невольно взглянули в сторону центра, где воздух все еще дрожал от продолжавших пылать пожаров.

Немцы вошли в город неделю назад как триумфальные освободители от русского ига и были встречены хлебом и солью. Парикмахеры – украинцы и евреи – стригли любезных немецких офицеров. Никто не огорчался тому, что немецкие генералы – а не деятели Коммунистической партии и обласканные властями актеры и музыканты – заняли роскошные квартиры на Крещатике. Затем, когда новые хозяева чудесно устроились среди картин и роялей, Крещатик обратился в сущий ад. И немцев, и украинцев разрывало в клочья. Лиза, как и все прочие, ходила взглянуть на необъятный пожар, охвативший исторический центр города, где она сама когда-то жила.