Белый Пилигрим

Жизнь вносила свои коррективы не только в перечень изгнанных из С-ского госуниверситета. Да уж! Будучи позорно отчисленными, мы с Макаром попытались преуспеть на другой стезе. В частности, я попытался разобраться в своей личной жизни, в которой царил не меньший беспорядок, чем в моих учебных конспектах, выкинутых в мусорное ведро за ненадобностью. Личная жизнь… Это словосочетание с некоторых пор ассоциируется у меня с чем-то вроде мятого плавленого сырка, который забыли в кармане, мяли-мяли, мяли-мяли, а потом извлекли… Впрочем, меня снова заносит не туда. Итак. В доме напротив меня жила с мамой прекрасная девушка. Собственно, почему «жила»? Она и сейчас там живет, вот только добраться до ее дома для меня теперь ненамного проще, чем до Марса. Девушку звали Лена. Лена Лескова, если вместе с фамилией, почти классической такой фамилией. В свое время, когда она была совсем юной и только-только поступила в наш университет (я, так понимаете, там еще учился), ее угораздило в меня влюбиться. У нее вообще были своеобразные пристрастия: в четыре года она была влюблена в асфальтоукладочный каток, в пять — в водителя этого катка, в семь Леночка влюбилась в маляра Куваева, в восемнадцать — в меня…

Последнее ее чувство оказалось даже более устойчивым, чем любовь к асфальтовому катку. Вы пробовали опрокинуть асфальтовый каток?.. Вот то-то и оно. Леночка убедила себя в том, что лучший человек на земле не кто иной, как я. Хотя я вел себя как скотина и, собственно, продолжал делать это уже и тогда, когда мы с год жили вместе в одной квартире. В один прекрасный день она ушла. Другой бы сказал: «Никогда не забуду ее широко распахнутых влажных глаз, во взгляде которых прихотливо слились любовь ко мне и ненависть ко всему тому, во что я превратил ее жизнь; не забуду ее тонких трепетных рук, которыми она пережимала чемодан, укладывая туда свои веши… » К таким описаниям полагается прикладывать несколько дежурных малодушных вздохов из серии «вот если бы я!.. » или «как бы вернуть то время, когда!.. » В моем случае такого не было. Я смотрел на нее осоловевшими глазами человека, который вторую неделю отмечал свое двадцатидвухлетие. Она постояла у порога, наверно еще надеясь, что я остановлю ее, вырву из ее рук этот мерзкий чемодан, под тяжестью которого она вся изогнулась, побелела… Или чемодан тут ни при чем? Я ДАЖЕ НЕ ВСТАЛ С ДИВАНА. Я открыл рот, зевнул и сказал что-то о том, что, перед тем как убираться самой, убралась бы на кухне. И что это совершеннейшее свинство бросать меня вот так, на диване, и вообще…

Она хлопнула дверью.

Нельзя сказать, что мы с Макаркой и еще некоторыми моими друзьями тогда выпивали много. Или даже пили. Или вообще бухали. Вовсе нет. Пьянство было вполне среднестатистическим, правда, отягощенным филологическим образованием и декадентскими штучками вроде выдавания себя за Росинанта, коня Дон Кихота, в три часа ночи. Либо хождением за продуктами (три водки, пять литров пива и пачка сосисок — зачем так много сосисок?) в женском платье и в туфлях с расшатанными каблуками. Конечно, Ленкино терпение лопнуло, хотя оно всегда и было безразмерным. А ведь совсем недавно меня уговаривали жениться на ней, жить в квартире, которую оставила мне бабушка. Хорошая такая квартира, двухкомнатная, довольно опрятная, хотя и запустил я ее изрядно. И из окна которой только что выкинул Макарку, да. Говорила и сестра, говорили и родители, и даже некоторые из друзей: женись! Человеком станешь, окончишь университет, поступишь на работу, заведешь ребенка. Словом, впихивали мне в мозг тот уныло-бытовой перечень, который я, помнится, высокомерно считал запущенным мещанством и скукой смертной. Без чего не могу прожить сейчас, но, кажется, уже поздно. Поздно.

У меня были здравые порывы примириться с Ленкой. Это, правда, осложнялось тем, что ее матушка, своеобразная такая женщина, считала меня скотиной, негодяем, ничтожеством, которое сломало бы жизнь ее дочери, если бы та вовремя не ушла. Все эти эпитеты были одушевлены той экспрессией, с какой сенатор Катон настаивал на уничтожении Карфагена, а месье де Робеспьер призывал к казни на гильотине новых и новых представителей привилегированного первого сословия, то есть дворян. Матушка Лены, Людмила Венедиктовна, оберегала дочь от моих возможных набегов по всем фронтам: так, ею контролировался домашний телефон, домофон и дверной звонок. Еще есть рабочий телефон, спросите вы. Да, есть! Как же! В фирме, где работала Лена, секретарскую нишу занимала близкая подруга ее матушки, отъявленная мегера, четко стоявшая на той позиции, что все мужики сволочи. Все звонки в фирму шли через нее, так что тут ловить было нечего.

Попытка примирения закончилась достаточно позорно, хотя начиналась куда как многообещающе. Мне удалось найти брешь в оборонных редутах Людмилы Венедиктовны и позвонить Лене на работу так, чтобы обойти зверовидную секретаршу. Она взяла трубку:

— Да.