Белый раб

Я продолжал так же любить мастера Джеймса. Зато к полковнику Муру я стал теперь относиться совершенно иначе. Пока я считал себя обыкновенным рабом, его мнимая благосклонность пробуждала во мне горячую преданность и привязанность к нему, и, казалось, не было вещи, которой я бы не сделал ради такого снисходительного и доброго господина. Но с той минуты, как я узнал, что он мой отец, я почувствовал, что имею неотъемлемое право на ту благосклонность, которая до сих пор была в моих глазах проявлением великодушия и сердечной доброты. Мне даже начинало казаться, что я могу требовать от него гораздо большего, что моё происхождение даёт мне такие же права, какие были у моих братьев. Мне случалось читать библию, и вот теперь я с особенным интересом стал перечитывать историю рабыни Агари[18] и сына её Измаила. Когда я дошёл до того места, где ангел спасает их в пустыне, куда их прогнал жестокосердый Авраам, у меня как будто появилась дикая, странная и смутная надежда, что в случае, если меня постигнет беда — какая, я не знал, — я тоже найду и помощь и защиту. Но в то же время, наряду с этой несбыточной надеждой, какое-то новое чувство горечи закралось в мою душу. Я невольно сжимал кулаки, стискивал зубы и представлял себя Измаилом, который блуждает по пустыне, и мне казалось, что все ополчились против меня, а я один против всех.

Несправедливость бессердечного отца всё больней и больней отзывалась во мне; моя любовь к нему превращалась в ненависть. Неслыханная жестокость закона, который делал меня рабом — рабом в доме родного отца, словно начертанная кровавыми буквами, представала перед моим едва ли не провидческим взором. Я был молод и, хотя сам ещё не подвергался истязаниям, трепетал перед будущим и проклинал свою родную страну и тот час, когда я появился на свет!

Я старался по мере сил скрывать чувства, волновавшие мою душу, и, так как обман — один из тех способов самозащиты от тирании, пользоваться которым раб научается с малых лет, мне это хорошо удавалось.

Мой молодой хозяин не раз заставал меня в слезах; иногда же, видя, что я погружён в раздумье, он жаловался на моё невнимание к нему. И каждый раз я успокаивал его, находя убедительные оправдания. По он подозревал, что я что-то скрываю от него, и часто говорил мне:

— Ну, скажи мне, Арчи, что тебя так печалит?

Я отделывался шутками и весёлым смехом рассеивал его подозрения.

Слишком скоро суждено было мне лишиться моего доброго господина, нежная любовь которого была единственным, что скрашивало мне горечь рабства. Здоровье Джеймса, которое и всегда-то было очень плохим, внезапно резко ухудшилось. Ему приходилось проводить целые дни в комнате, а вскоре он уже не в силах был вставать с постели. Во время его болезни я ухаживал за ним с поистине материнской нежностью и заботой. Ни один хозяин не имел столь верного слуги — ведь ухаживал за ним не раб, а друг. Он чувствовал, с какой преданностью я служу ему, и ему не хотелось, чтобы около него был кто-нибудь другой. И лекарства и пищу он принимал только из моих рук.

Но ни врачи, ни уход не могли уже спасти его. Он таял на глазах и с каждым днём слабел всё больше. Роковой час наступил. Родные и друзья собрались у его постели, все плакали, но никто не оплакивал его так горько, как я. В последнее мгновение он обратился к отцу с просьбой не забывать обо мне. Но человек, изгнавший из своего сердца всякий намёк на отцовские чувства, вряд ли способен был уделить внимание последней мольбе сына. Джеймс простился с близкими, он сжал своей рукой мою руку. Лёгкий вздох вырвался из его груди, и он умер в моих объятиях.

Глава пятая

В семье полковника Мура было известно, как горячо я любил моего молодого хозяина и как верно ему служил.

К моему горю отнеслись с уважением, и целую неделю никто не мешал мне оплакивать мастера Джеймса.

Чувства мои давно уже утратили ту жгучесть и остроту, которые я описывал в предыдущей главе. Наши настроения постоянно меняются; чрезмерная чувствительность, от которой я прежде страдал, во время болезни моего хозяина, когда я был всецело поглощён заботами о нём, прошла. После его смерти меня охватило тупое, безысходное горе. Каким угрожающим и мрачным рисовалось мне будущее! Конечно, теперь у меня было больше причин для волнения и горя. Ведь случилось именно то, чего я боялся. Не стало моего молодого господина, на которого я возлагал все надежды, и я не знал, что будет со мной. Но время страха и тревог ушло в прошлое. Я ожидал своей судьбы с каким-то тупым и беззаботным равнодушием.

Хотя никто от меня этого не требовал, я продолжал прислуживать за господским столом. В течение нескольких дней я по привычке становился неподалёку от места, где должен был находиться стул мастера Джеймса, пока однажды вид этого опустевшего места не заставил меня расплакаться и перейти в противоположный угол комнаты. Казалось, никто не замечал даже моего присутствия; никто в те дни не давал мне никаких распоряжений. Даже мастер Уильям, и тот как будто старался быть не таким наглым, как обычно.