Белый шаман (СИ)

В Челябинск прибыли 14 февраля. Здесь обоз был остановлен и фактически насильно конфискован флигель-адъютантом полковником Косачом, присланным из Санкт-Петербурга для борьбы с голодом и тифом. Его можно было понять, город был на грани катастрофы. Для оказания помощи нуждающемуся населению были задействованы благотворительные учреждения: городская бесплатная и дешёвая столовая комитета призрения нищих; попечительство «Красного Креста»; убежище для детей с тремя его отделениями и ночлежный дом. Мещанам и разночинцам полагаются правительственные пайки — 20 фунтов и 10 фунтов мяса, кому-то должны были выдаваться денежные пособия от рубля до трех. Да только доходили до адресата от этих денег сущие копейки, оседая большей частью в карманах чиновников. Крестьянам и городской бедноте и вовсе оставалось только одно — отдать детей в убежища, где их хотя бы накормят, а самим искать пропитания «милостью Божьей». Тем счастливчикам, кому удалось занять место в ночлежке, мог перепасть скромный ужин и полфунта ржаного хлеба. А могло и не достаться ничего.

Ивана оставил в гостинице, а сам, прихватив с десяток доз антибиотика, отправился в городскую больницу. Дороги, не смотря на бедственное положение города, были чищенными, даже извозчики работали, катая сытую белую публику. У одного такого, по самые ноздри закутанного в овчинный тулуп, узнал дорогу. Он настойчиво предлагал довезти, «всего» за полтинник, но я отказался. Хотелось пройтись пешком. Да и просто побыть одному тоже надо. В дороге как-то с этим было туго. Постоянно среди людей, постоянно на виду.

Пушистый снежок умиротворяюще поскрипывал под теплыми пимами. Едва свернул от центра, где мы остановились, как стало тихо и безлюдно. Узенькая улочка, с двух сторон стиснутая обшарпанными доходными домами, для небогатого народа. Благодаря этой тишине я услышал едва слышный скрип открываемой двери, просто из любопытства обернулся и увидел, как из полуподвала оскальзываясь на обледенелых ступеньках пытается выбраться какой-то мужчина. Ему это едва удалось, но уже наверху, ноги подкосились и он упал. Не сильно, просто осел на мерзлую землю. Я ждал, что мужчина поднимется. Но он лежал, не подавая признаков жизни. Бросился к нему, мало ли что с человеком случилось.

Он лежал и лупал на меня закисшими глазами из впалых глазниц. Старая, поточенная молью не по- погоде шинелька, картуз с ломанным козырьком.

— Господин, шапку купите, хорошую. За рубль отдам. Или хлебушка, еды, — просипел он, с мольбой глядя на меня и пытаясь ослабевшими руками выдернуть из-за пазухи какой-то треух. Вроде как лисьи, я не особо приглядывался. Зачем оно мне. А мужчина все повторял. ­—­ Купите шапку, хорошая шапка.

— Не нужна мне твоя шапка, себе оставь, — резко обрываю его, — Сам лучше надень, уши поморозишь в картузишке своем.

А он словно не слышал, повторял и повторял:

— Купите шапку, господин, хорошая шапка. Купите. А то помрут ведь Ниночка с Анечкой, совсем плохие. Помрут ведь, — по его впалым бледным щекам текли слезы, а тонкие белые губы шептали и шептали, — Купите шапку, господин, купите. Помрут ведь. Ниночка с Анечкой. Купите. Хорошая шапка.

Вот ведь заладил.

— Ты что не встаешь-то? Давай помогу.

­— Не могу. Сил нет, — он попытался улыбнуться, а может это просто была болезненная гримаса, мужчина явно находился в крайней степени истощения и продолжил свою мантру, ­— Шапку купите. Хлебушка бы. Ниночке с Анечкой. Помрут ведь.

— Горе, ты, луковое, — поднимаю мужчину на руки и скатываюсь по ступенькам вниз, туда откуда он только что вышел. Он легкий, как пушинка. Ногой открываю едва прикрытую дверь и оказываюсь в темном обледенелом тамбуре, в конце которого две двери. Одна закрытая, вторая чуть приоткрыта. Направляюсь к ней. Так же ногой отворяю ее. В нос шибает тошнотворной вонью нечистот, немытого тела и еще чего-то кислого.

Небольшая темная комнатушка. Квадратов пятнадцать от силы. Свет едва попадает сюда через узкое горизонтальное оконце под потолком, в которое виден край тротуара. Печь давно не топилась, в помещении едва ли теплее, чем на улице. По центру стол, накрытый белой, аккуратно заштопанной скатеркой, с краю скатерти большое желтое пятно, выделяющееся даже при таком плохом освещении. Видно, что его безуспешно пытались застирать, ткань в этом месте довольно потерта. Похоже, именно из-за этого пятна скатерть и не удалось продать. Все остальное, судя по всему, было распродано. Стульев нет, кроватей нет, на окне когда-то была занавеска, теперь осталась только провисшая веревка привязанная на два бантика к вбитым в стену гвоздям. В самом углу рядом с печуркой на ворохе тряпья лежат два тела. Две женщины. Вернее девочка лет пятнадцати и женщина непонятного возраста. На них страшно смотреть, насколько они истощены. Если бы не моргающие нет-нет веки, я принял бы их за трупы. Оглядываюсь в поисках, куда положить мужчину и не нахожу. Может на стол? Нет! Стол шатается, кренится и я слышу глухой звук от падения отвалившейся ножки. Опускаю мужчину на пол, рядом с его женщинами. Он, судя по всему, уже бредит: