Белый Шанхай

– Что это было? Какие-то ящики, иноземцы… Жена твоя с ними разговаривала. Иржи Лабуда был с ней.

Клим не смотрел на батюшку. Лицо у него было бескровным – как у раненого.

– Какой-то тип из Шанхая выторговал у нашего капитана несколько ящиков с оружием, – сказал он. – Нина и Иржи Лабуда уехали с ним.

Отец Серафим остолбенел:

– Как? Она что, бросила тебя?

Клим, не ответив, пошел в кают-компанию. Там, под столом, на зачехленных знаменах, было его место.

Люди еще много дней обсуждали странное происшествие и гадали, имел капитан право продавать военное имущество или не имел. А если имел, то на что пойдут вырученные деньги? И с какой стати Нина Васильевна ушла от доброго и неунывающего мужа к бледному, как маргарин, Иржи Лабуде? По какому праву они первыми сошли на берег?

2

Нина Купина умна, тщеславна, деловита. В детстве хотела стать волшебной незнакомкой, как в стихотворении у Блока:

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

Родители, ковалихинские мещане, немногое дали ей; все, что недоставало, Нина вычитывала в книгах: как держать себя, что говорить, кому улыбаться. Первого супруга, графа Одинцова – приличного человека с орденом, – умыкнула по-разбойничьи: задурила бедняге голову так, что ему пришлось жениться.

– Ты любила его? – как-то спросил Клим.

Нина кивнула:

– Он меня спас. Вытащил из болота.

Она стала сиятельством, обжилась в белом доме на Гребешке – оттуда, с высоты, был такой вид на Оку, что дух захватывало.

Если б не мировая война, дослужилась бы Нина до губернаторши. Но графа ее прихлопнули на фронте, незнакомки вышли из моды, и Нина переродилась в лукавую женщину, хитрую лисичку из сказки, которая и песенку споет, и чужой рыбкой полакомится, и всех волков одурачит.

Мужчин в присутствии Нины слегка знобило. С ней хотелось состязаться – в остроумии и ловкости. Но даже проигрыш ей был приятен – как в шахматной партии, когда играют для удовольствия.

Нине все прощалось – за тонко сплетенную женственность, за предвкушение чего-то грешного и веселого. Она поднимала пыль, завихряла воздух, с ней было о чем вспомнить в конце дня.

Клим всю жизнь бродяжничал: не окончив гимназии, сбежал из дому. Мама давно умерла, а с отцом-прокурором отношения не складывались.

В Персии Клим служил телеграфистом. В Шанхае два года горбатился в чайной компании. Ох, Нина, Ниночка… Ты не знаешь этого города. Если Господь позволяет ему стоять, он должен извиниться за Содом и Гоморру.

В Буэнос-Айресе Клим работал в газете – наловчился писать по-испански и каждую неделю публиковал сатирические заметки в «La Prensa».[2]

Весной 1917 года он получил телеграмму о смерти отца и отправился домой принимать наследство. От Владивостока до Нижнего Новгорода добирался два месяца – поезда ходили по расписанию «когда у машиниста есть свободное время». В городах – тыловая скука пополам с революционным задором: на столбах плакаты, на каждом углу митинг. Клим чувствовал себя иностранцем: то ли он отвык от России и не узнавал ее, то ли она действительно переродилась.

Он хотел продать отцовский дом и сразу вернуться в Аргентину – куда там! Увлекся молодой вдовушкой.

Губернские сливки общества терпели Нину Васильевну, пока граф Одинцов был жив, а после выставили за дверь.

«Ищите, мадам, компанию себе подобных». Это был удар, от которого она едва оправилась.

Доходы с графских земель падали – мужики на войне, работать некому. Нина до дурноты боялась вновь оказаться без средств. Переступила через себя – завела отношения с начальником казенных складов. Он помог ей наладить поставки брезента для нужд Военно-промышленного комитета.

Клим иронизировал, Нина краснела – ей хотелось, чтобы ее считали графиней, а не любовницей спекулянта и казнокрада.

– Если я вам так не нравлюсь, зачем ходите ко мне? – возмущалась она.

Клим отвечал со всей серьезностью:

– Можно бесконечно смотреть на то, как течет вода, горит огонь и работают другие. Вы – идеальное сочетание.

Грянула революция, начальник складов тут же испарился вместе с кассой, а Клим остался – следить за Нининой судьбой.

В 1918 году советская власть под угрозой расстрела обязала губернские сливки общества выплатить пятьдесят миллионов рублей. Нина дождалась-таки: ее записали в благородные дамы – дом на Гребешке конфисковали, все имущество перевели в общенародное достояние.

Клим вывез Нину из города. Наверное, она полюбила его из благодарности – как и первого мужа.

Пьяные люди в вагонах говорили о пропавшей России; Нина с Климом тоже были пьяны. Она читала ему стихи Блока, а он пел ей кабацкие песни Буэнос-Айреса. Потом переводил на русский, и она смеялась.

«Помнишь, как ехали через всю Сибирь? У них там, снаружи, пальба и революция, а у нас – чайник на спиртовке и засохший хлеб. Спали, накрывшись одной кофтой, боялись пошевелиться, чтобы друг друга не разбудить».