Белый шарик Матроса Вильсона (Сборник)

— Че-во-о? — спросил Васяня. — Может, сам хочешь?

— Да я-то чё, — заюлил, захихикал Бомзик. — Я потому, что он все равно не скажет. Он же матрос. А матросы, они всегда на допросах молчат, хоть режь… Только не надо его по правде резать…

Васяня проявил неожиданный интерес:

— Почему он матрос?

— Да я же рассказывал, — захихикал и Чича. — Матрос Вильсон. Помнишь? — Он тоже явно побаивался Васяни.

— Что Вильсон, помню. А что матрос… Матросов я уважаю.

— Да он неправдашный, — разъяснил положение дел Хрын.

— Неужели? — будто всерьез удивился Васяня. — А как узнать, правдашный или нет?

Хрына редко удостаивали беседы. Он заторопился:

— У настоящих матросов якорь… И вообще эта… тати… ровка. А у него где? — И заржал, довольный своей находчивостью.

— Татуировка, деревня, — сказал Васяня. — А у Вильсона, значит, ее нету? Плохо… А мы ему сделаем.

Стасик перестал всхлипывать. Съежился, прижимая ладонь к ожогу. Дышать перестал.

— Ага! — обрадовался Чича. — Давайте, как у Гуныча! «Не забуду мать родную!» И могила с крестом.

— Это фигня, — решил Васяня. — У одного моего корешка, у большого, татуировка настоящая, морская. Мастера делали. На груди корабль с парусами, а на спине русалка…

— Кто? — удивился Хрын. Он, видимо, был убежден, что русалка — это учительница по русскому.

— Дурак! Тетка морская! С рыбьим хвостом и титьками…

Чича заботливо спросил:

— Вильсон, ты что хочешь? Корабль или тетку с хвостом?

— Орать будет, — опять проявил необычайную сообразительность Хрын. — Это ведь иголкой, я знаю.

— Булавкой можно. У меня есть, — деловито сказал Васяня.

Стасик молчал, зажав слезы. Большого страха по-прежнему не было. Тоска была, это да. Безнадежная такая… На секунду появилась мысль: броситься, толкнуть дверь, побежать. Но разве убежишь от четверых! Да еще в сапогах… К тому же и сил не было. Зато было горькое понимание, что все идет по плану злой судьбы, которая решила окончательно расправиться с ним, Стасиком Скицыным… За что?

Едко, очень сильно болел папиросный укус. И Стасик вдруг вспомнил, как год назад искра от капсюля клюнула в ногу Генчика-Янчика. Бедный Генчик… От капсюля мысль прыгнула к Юлию Генриховичу, к его рассказу, как пытали горячей печкой. Эти вот — Васяня, Чича, Хрын — такие же сволочи. Поиздеваться над человеком для них главная радость. Бомзик, может, и не совсем такой, но из-за трусости тоже на все готов.

— Орать будет, — опять сказал Хрын. Без опаски, а с гордостью за собственное умение рассуждать.

— Чё выкалывать-то будем? — возбужденно спросил Чича.

Васяня самокритично объяснил:

— Картинка не получится. Это настоящие блатяги умеют, у них мастера. Можно якорь…

— А можно «Вильсон»! — нетерпеливо предложил Чича. — Вокруг пупка. Как на спасательном круге. Ага?

— Немецкими буквами, потому что фамилия иностранная… — робко предложил Бомзик. И добавил шепотом: — А может, не надо?

— Орать будет, — насупленно повторил Хрын, уже недовольный, что это его суждение не принимают во внимание.

— Не будет, — решил Васяня. — Он же хороший мальчик. Должен понимать, что для его же пользы стараемся. Для его красоты… А если будет вякать, пасть прижмем…

За дверью мигнул яркий свет и сильно грохнуло. Бомзик подскочил.

— Ух ты! — удивился Васяня. — Был холодный дождик, и вдруг гроза. Наверно, погода меняется. Может, еще тепло будет, а? — Он сладко зевнул. — Ну ладно. Чтобы Вильсон во время операции зря не дрыгался, его немножко привязать надо. Бомзик, я там у рельсов доску видел. Ну-ка, тащи…

— Дождик ведь, — плаксиво сказал Бомзик. — И гроза…

— Иди, иди, не сахарный. Закаляйся… Ну!

Бомзик бросил на пол веревку с «кошкой», пискнул — и за дверь. Она впустила серый свет, запахи мокрых листьев и земли. Стасика уже тошнило от свечной гари и табачного дыма, и теперь он стал хватать ртом настоящий, вольный воздух… Может, все-таки броситься?.. Но когда поймают, будет еще хуже, еще унизительнее…

Бомзик очень быстро вернулся. Приволок доску длиной метра полтора. Даже не доску, а черную сырую плаху с запахом гнили. Дверь закрыли опять. Снова — желтые маски, тени, дымная жуть… Васяня поддернул рукава свитера.

— Ну-ка, сява, иди…

Стасик сжался в пружинистый ком. Лишь сейчас он словно очнулся. Неужели все это по правде? С ним, со Стасиком?.. Он отчаянно ударил двумя руками Хрына, лягнул Чичу, боднул головой Васяню. Но громко кричать все еще было стыдно. Всхлипывал только и выдыхал сквозь зубы: «Гады… гады…»

Стасика подняли, сдернули сапоги, стоймя прижали к скользкой доске. Тугие витки веревки начали рывками притягивать его к твердому дереву — от щиколоток до плеч. И тогда Стасик закричал наконец изо всех сил:

— Пустите! А-а!.. Мама!!

Но крик увяз в дыме и парафиновом запахе глухой кладовки. И тут же Стасику сунули в рот вонючий платок, а новый виток веревки вдавил тряпку между зубов. Стасик замычал.

Доску прислонили к стене — с наклоном детсадовской горки для катания. На Стасике расстегнули китель, задрали рубашку, стянули пониже штаны. Васяня, судорожно вздыхая, из-под ворота свитера вытащил безопасную булавку. Зачем-то подышал на нее, вытер о щеку. Сказал с хрипотцой: