Белый шум

Далеко справа я увидел вереницу зажженных фар и, спустившись в лощину, проехал ярдов пятьдесят в том направлении. Машина кренилась, как спортивные сани на трассе. Казалось, к фарам мы не приближаемся. Бабетта включила радио, и нам сообщили, что эвакуируемые из лагеря бойскаутов должны направляться в Айрон-Сити, где принимаются меры к тому, чтобы предоставить им питание и кров. Мы услышали гудки и решили, что это реакция на сообщение по радио, но сигналы продолжали звучать в быстрой, настойчивой каденции, порождая во тьме ненастной ночи животный страх.

Потом мы услышали шум винтов. За голыми деревьями возникло оно – громадное ядовитое облако, освещаемое уже восемнадцатью вертушками, громадное почти сверх всякого разумения, неописуемо и неслыханно. Мутная, разбухшая слизнеобразная масса. Казалось, в нем рождаются и свирепствуют внутренние грозы. Там раздавались потрескивание и шипение, виднелись вспышки яркого света, длинные, неровные проблески химического пламени. Автомобильные гудки ревели и стонали. Вертолеты вибрировали, словно гигантские электробытовые приборы. Мы сидели в машине, в заснеженном лесу – сидели и молчали. По краям, за пределами своей турбулентной сердцевины, огромное облако серебрилось в лучах прожекторов. Чудовищным неповоротливым слизнем оно двигалось сквозь ночную тьму, а вертушки, казалось, попусту суетятся вокруг. Своими огромными размерами, своей медлительностью, своим мрачным и грозным видом, своими вертолетами сопровождения облако смахивало на атрибут национальной рекламной кампании смерти, с многомиллионным бюджетом, с рекламой по радио и телевидения, в печати и на щитах. В облаке сверкнула яркая молния. Громкость гудков увеличилась.

Я с содроганием вспомнил, что формально уже умер. В памяти во всех ужасающих подробностях всплыл разговор со специалистом по УС ВАКУ. Я почувствовал себя больным сразу на нескольких уровнях.

Оставалось только одно: отвезти семью в безопасное место. Я продолжал двигаться вперед, к светящимся фарам, к гудкам. Уайлдер спал – парил в однородных пространствах. Нажимая на педаль газа и резко выворачивая руль, я с трудом лавировал между белыми соснами.

– Ты когда-нибудь внимательно разглядывала свой глаз? – произнес сквозь маску Генрих.

– О чем это ты? – спросила Дениза с таким живым интересом, словно мы сидели в летний день на крыльце и маялись от безделья.

– О твоем глазе. Ты хоть знаешь, из каких частей он состоит?

– Ты говоришь о радужке, о зрачке, да?

– Эти части всем известны. А как насчет стекловидного тела? Как насчет хрусталика? Хрусталик очень сложно устроен. Многие ли вообще знают, что у них в глазу есть хрусталик? Они думают, что хрусталик – это такой прозрачный камушек.

– А как насчет уха? – приглушенным голосом спросила Дениза.

– Если глаз – это тайна, то об ухе и говорить нечего. Стоит сказать кому-нибудь слово «улитка», как все начинают непонимающе пялиться на тебя: что еще за умник выискался? А ведь это целый мир, который находится у нас внутри.

– А никому и дела нет до этого, – сказала она.

– Как можно прожить всю жизнь, не зная названий частей собственного тела?

– А как насчет шейных желез? – спросила она.

– Железы животных съедобны. Арабы едят железы.

– И французы железы едят, – произнесла сквозь марлю Бабетта. – А арабы глаза едят, коли речь зашла о глазах.

– Какие части? – спросила Дениза.

– Весь глаз целиком. Бараний глаз.

– Они не едят ресницы, – сказал Генрих.

– Разве у баранов есть ресницы? – спросила Стеффи.

– Спроси у своего отца, – сказала Бабетта.

Машина въехала в ручей, о существовании которого я и не подозревал, пока мы в нем не оказались. Я с трудом выбрался на другой берег. В вышине падал сквозь лучи прожекторов густой снег. Приглушенный разговор продолжался. Я подумал о том, что некоторые проявляют весьма поверхностный интерес к нашему нынешнему затруднительному положению. Мне хотелось, чтобы все обратили внимание на токсическое явление. Хотелось, чтобы они по достоинству оценили, каких усилий стоит мне попытка довезти их до парковой дороги. Я намеревался рассказать им о компьютерной сверке, о влиянии фактора времени на смерть, проникшую в мои хромосомы и кровь. Постепенно меня переполнила жгучая жалость к себе. Я попробовал расслабиться и насладиться этим чувством.

– Даю пять долларов тому, – произнес Генрих сквозь свою защитную маску, – кто скажет, когда погибло больше народу – при строительстве пирамид или при строительстве Великой китайский стены. Причем надо сказать, сколько людей погибло в каждом случае, с точностью до пятидесяти человек.