Белый шум

Мы медленно подъехали к путепроводу и увидели идущих по нему людей. У них в руках были коробки, чемоданы и узлы из одеял. Люди двигались длинной вереницей, уходя в непроглядную вьюгу. Многие прижимали к груди маленьких детей и домашних животных, один старик кутался в одеяло, наброшенное на пижаму, две женщины тащили на плечах свернутый ковер. Одни ехали на велосипедах, другие везли на санках и в колясках детей. Люди с магазинными тележками, люди в разнообразной мешковатой одежде, выглядывают из глубин капюшонов. Одна семья полностью завернулась в пластик – большой чехол из прозрачного полиэтилена. Под своим щитом они шли в ногу, муж впереди, жена сзади, между ними – трое детей, все к тому же – в поблескивающих дождевиках. Будто хорошо отрепетированный спектакль, исполненный такого самолюбования, словно все они очень долго дожидались возможности устроить свое костюмированное шествие. Люди появлялись из-за высокой насыпи и устало брели по путепроводу под снегом, падающим им на плечи, сотни людей шли вперед с решимостью обреченных. Вновь завыли сирены. Усталые люди не ускорили шаг, не взглянули ни на нас, ни в ночное небо – не гонит ли ветер на них облако, лишь продолжали двигаться по путепроводу, сквозь бушующую в пятнах света метель. Брели под открытым небом, не отпускали от себя детей, взяв с собой все, что смогли унести. Казались олицетворением судьбы некоего древнего народа, роковой участью своей связанного с историей всех народов, когда-либо кочевавших по опустошенным ландшафтам. В этих людях было нечто эпическое, и глядя на них, я впервые поразился масштабам передряги, в которую мы угодили.

По радио сказали: «Именно благодаря многоцветной голограмме, реализация этой кредитной карточкой так увлекательна».

Медленно проезжая под путепроводом, мы слышали яростные автомобильные сигналы и жалобное завывание «скорой», застрявшей в пробке. Впереди, ярдах в пятидесяти от нас, все движение сосредоточилось в одном ряду, и вскоре мы поняли, почему. Одну легковушку занесло на склоне, и она врезалась в автомобиль, двигавшийся в нашем ряду. Шоссе огласилось кваканьем гудков. Прямо над нами завис вертолет, осветив груду сплющенного металла бесцветным лучом. На траве сидели ошеломленные люди, за которыми ухаживала пара бородатых фельдшеров. Двое были в крови. Пятна крови остались на разбитом окошке. Кровь просачивалась снизу сквозь свежевыпавший снег Капли крови падали на коричневую дамскую сумочку. Раненые, медики, дымящаяся сталь – вся эта залитая таинственным ярким светом картина приобрела выразительность строгой композиции. Мы молча проехали мимо, как ни странно – с благоговейным трепетом, даже душевным подъемом при виде искореженных машин и погибших людей.

Генрих неотрывно смотрел в заднее окошко, а когда мы отъехали довольно далеко от места катастрофы, поднес к глазам бинокль. Он сообщил нам, сколько человек погибли и как лежат их тела, подробно описал следы заноса легковушки и поврежденные машины. Когда не стало видно обломков, он заговорил обо всем, что произошло после того, как за ужином мы услышали сигнал воздушной тревоги. Заговорил восторженно, обнаружив способность тонко чувствовать все яркое и неожиданное. Я полагал, что все мы пребываем в одном и том же душевном состоянии, подавленном и тревожном, в смятении. Мне и в голову не приходило, что кого-то из нас эти события приведут в радостное возбуждение. Я взглянул на Генриха в зеркальце. Он сидел ссутулившись, в камуфляжной куртке с кожаными вставками, и весело, увлеченно рассуждал о катастрофе. Говорил о снегопаде, о движении на дороге, об устало бредущих людях. Строил догадки о том, далеко ли еще до заброшенного лагеря и что за примитивные удобства нам там предоставят. Никогда еще я не слышал, чтобы он разглагольствовал о чем-нибудь с таким бурным наслаждением. Он почти опьянел. Наверняка ему известно, что все мы можем погибнуть. Не такого ли рода восторг должен переполнять людей перед наступлением конца света? Быть может, думая о каком-нибудь огромном, страшном несчастье, Генрих пытался отвлечься от мыслей о собственных мелких неприятностях? Голос выдавал его – он явно мечтал об ужасных напастях.

– Какая нынче зима – мягкая или суровая? – спросила Стеффи.

– По сравнению с чем? – спросила Бабетта.

– Не знаю.

Мне показалось, что Бабетта незаметно сунула что-то в рот. Я на мгновение перестал смотреть на дорогу и внимательно взглянул на нее. Она уставилась прямо перед собой. Я сделал вид, будто снова переключаю внимание на дорогу, но тут же оглянулся еще раз и застал ее врасплох в тот момент, когда она, видимо, глотала то, что положила в рот.

– Что это? – спросил я.

– Веди машину, Джек.

– Я видел, как у тебя сокращалось горло. Ты что-то проглотила.

– Всего-навсего леденец. «Спасательный Круг». Веди машину, пожалуйста.

– Ты кладешь в рот леденец и сразу глотаешь его, даже не пососав?

– Почему глотаю? Он еще у меня во рту.

Бабетта наклонилась поближе ко мне, сунув за щеку язык. Явный, дилетантский блеф.

– Но ты что-то проглотила. Я видел.