Белый шум

В три часа дня Стеффи все еще носила защитную маску. Она ходила вдоль стен – замкнутая девочка со светло-зелеными глазами, проницательными, настороженными. На людей смотрела так, словно те не могли заметить ее пристального взгляда, словно маска закрывала не только нос и рот, но и глаза. Они подмигивали ей и весело здоровались. Я был уверен, что она почувствует себя в безопасности и отважится снять защитную повязку только через день. Она серьезно относилась к предупреждениям, а опасность расценивала как некое положение, недостаточно ясное и определенное, чтобы привязывать его к конкретным времени и месту. Я знал: надо просто дождаться, когда она позабудет о голосе, усиленном мегафоном, о сиренах, о ночной поездке по лесу. А пока маска, оттеняя глаза, лишь подчеркивала, насколько чутко она реагирует на стресс и смятение окружающих. Казалось, маска, пропитываясь духом реальных людских тревог, помогает Стеффи его ощутить.

В семь часов вечера по залу начал медленно прохаживаться человек с очень маленьким телевизором в руках. На ходу он произнес целую речь. Еще не старый, ясноглазый, подтянутый мужчина в меховой шапке с опущенными ушами. Телевизор он держал на вытянутых вперед и высоко вверх руках, и по ходу своей речи несколько раз, не останавливаясь, поворачивался кругом, чтобы продемонстрировать всем присутствующим темный экран.

– Ни одной передачи, – сказал он, обращаясь к нам. – Ничего не говорят, ничего не показывают. На канале Глассборо нам посвятили ровно пятьдесят два слова. Ни отснятого материала, ни прямого репортажа. Неужели подобные вещи происходят так часто, что они больше никого не интересуют? Знают ли эти люди, что нам пришлось пережить? Мы до смерти испугались. И испуг еще не прошел. Мы покинули свои дома, мы ехали сквозь снежные бури, мы видели облако. Этот смертоносный призрак был прямо над нами. Неужели никто не снимает серьезные репортажи о подобных событиях? Хоть на полминуты, на двадцать секунд? Не хотят же они сказать нам, что это пустяк, не заслуживающий внимания? Неужели они настолько бессердечны? Неужели им настолько надоели все эти утечки, заражения и отходы? Неужели они считают, что это всего-навсего телепередача? «На телевидении и так слишком много передач – зачем показывать что-то еще?» Неужели не понимают, что все это происходит на самом деле? Разве улицы не должны кишеть телеоператорами, звукооператорами и репортерами? Разве не должны мы кричать им из окон: «Оставьте нас в покое, мы уже достаточно натерпелись, убирайтесь отсюда вместе со своими гнусными орудиями вторжения»? Неужели они ждут, когда погибнут две сотни человек и покажут редкие кадры катастрофы, чтобы всей толпой отправиться, наконец, в указанное место на вертолетах и лимузинах телекомпаний? Что именно должно случиться, прежде чем они начнут совать нам под нос микрофоны и преследовать нас до ступенек крыльца, встанут лагерем на наших газонах, устроят обычный журналистский цирк? Разве не заслужили мы право с презрением игнорировать их дурацкие вопросы? Посмотрите, где мы находимся! Нас содержат на карантине, мы подобны прокаженным, жившим в средние века, нас не выпускают отсюда. Они оставляют еду внизу, на лестнице, и на цыпочках удаляются в безопасное место. Для нас это самый страшный период в жизни. Над всем, что мы любим, ради чего столько трудились, нависла серьезная угроза. Но вот мы оглядываемся и не видим никакого отклика со стороны официальных органов массовой информации. Воздушнотоксическое явление – нечто ужасающее. Нами владеет неодолимый страх. Пусть даже погибших пока немного, но разве своими страданиями, своими простыми человеческими заботами, своим смертельным страхом мы не заслужили никакого внимания? Разве страх – это уже не новость?

Овация. Непрерывный шквал аплодисментов и одобрительных возгласов. Оратор еще раз медленно повернулся, демонстрируя своей аудитории маленький телевизор. Завершив поворот, он оказался лицом к лицу со мной – не более десяти дюймов. Его обветренное лицо изменилось. Он явно был слегка ошарашен, столкнувшись с каким-то незначительным, но необъяснимым фактом.

– Я это видел раньше, – сказал он мне наконец.

– Что именно?

– Вы стояли там, а я стоял здесь. Как прыжок в четвертое измерение. Ваши черты – невероятно резкие, четкие. Светлые волосы, блеклые, выцветшие глаза, розоватый нос, ничем не примечательные рот и подбородок, лицо, поблескивающее, как от пота, обыкновенные щеки, скошенные плечи, большие руки и ноги. Все это уже когда-то было. Пар, шипящий в батареях. Крошечные волоски, растущие из ваших пор. И вид у вас точно такой же.

– Какой? – спросил я.

– Затравленный, испуганный, растерянный.

Прошло еще девять дней, прежде чем нам разрешили вернуться домой.

III. Диларама

22