Белый танец (СИ)

Кроме того, пока он отсутствует, наши ведут себя почти как обычные люди. Это при нём в них как будто вселяется неудержимая, боевая удаль – особенно видно по девчонкам.

А без него… парни расслабились, девчонки скисли, и бодрый дух класса куда-то испарился.

Вот только Раечка уже почти билась в истерике. Литературный вечер на носу, а наша актёрская труппа рассыпалась.

Сначала я наотрез отказалась выступать, обозвав при этом Валового клиническим идиотом, которому следует руки оторвать или голову.

Архипова заявила, что они прекрасно справятся и без меня. Так что гуляй, Ракитина. Она сама может вполне меня заменить. И не просто заменить, а сыграть даже лучше.

Но без Шевцова, как я поняла по коллективному нытью, репетиции стали скучны и неорганизованы. А в пятницу после уроков в актовой зал, кроме Архиповой и Раечки никто не явился – все разбежались по домам.

В субботу, на первом же уроке – то была алгебра – Раечка влетела в кабинет как фурия и долго ругалась за сорванную репетицию. Математичка даже нервно на часы стала поглядывать.

Прооравшись, классная извинилась перед математичкой, но, уходя, предупредила, что если и сегодня репетиция не состоится, то в понедельник она учинит над нами жесточайшую расправу.

Так что после пятого урока весь класс гуськом поплёлся в актовый зал, чтобы уберечь себя от Раечкиного аутодафе. Ну а я, как закоренелый еретик, слиняла домой.

Да, я должна была бы радоваться, что комсорга нет так долго. Я тысячу причин для этой радости могла бы назвать. Но я не радовалась. Без него в классе было как-то пусто, что ли.

В понедельник Архипова объявила: Володя выйдет завтра, он ей звонил.

Это надо было видеть лицо Архиповой, гордое, важное и счастливое. Как будто Шевцов ей не просто звонил, а предложил руку, сердце и должность своего заместителя. Впрочем, она и без того считала себя правой рукой комсорга, даже политинформацию провела вместо него. Наши сразу всколыхнулись. Я тоже заволновалась, совсем немного.

Шевцов и правда вышел во вторник. Наши девицы тотчас облепили со всех сторон своего кумира. Жаловались на Валового, но больше на меня.

– Ракитина отказалась играть в спектакле! – негодовала Архипова. – Мне пришлось быть панночкой… Она за всю неделю, что тебя, Володя, не было, ни разу на репетицию не явилась.

Он молча слушал, молча кивал, на меня даже не взглянул.

Но потом, когда прозвенел звонок, когда все стали растекаться по местам и он тоже пошёл к своей парте, посмотрел прямо на меня. Не случайно, не мельком, а целенаправленно и пристально, и сердце моё снова дрогнуло…

Глава 23. Володя

Пока болел, я много всего передумал разного.

А что ещё было делать, кроме как валяться, читать книжки и думать? Думать и вспоминать, травя душу. Потому что – не будем себе врать – мне до умопомрачения хотелось увидеть Ракитину. Ничего не надо, просто увидеть и всё.

И хотя мне было невыносимо стыдно от того, что она меня застала в таком жалком виде, но я раз за разом прокручивал тот момент, когда Ракитина, закусив губу, наливала мне компот. Руки её дрожали. Интересно, почему? А ещё у неё, оказывается, длинные тонкие пальцы, как у пианистки. Безумно хотелось к ним притронуться…

В понедельник, после воскресных гостей (благодаря моей простуде отец дозволил мне лишь показаться, поздороваться и уйти к себе) убирать пришла её мать.

Теперь я разглядывал её с интересом. И убедился, как был слеп – они ведь так похожи! Глаза, во всяком случае, те же. Наверное, в молодости её мать была так же красива.

Меня подмывало спросить у неё про дочь, еле сдерживался. Может, и спросил бы, окажись мы наедине.

Хотя что бы я спросил? Мне-то, конечно, интересно узнать о Ракитиной всё, но представляю, как бы удивилась её мать моему любопытству.

Под конец недели я совсем измаялся от тоски. Докатился до того, что наврал маме, мол, схожу подышу, а сам отправился на Почтамтскую. Адрес Ракитиной я выяснил ещё до болезни, на всякий случай.

Дом её нашёл сразу, наверное, по наитию, потому что россыпь этих старых двухэтажных деревяшек не имела никакого порядка. Дома стояли не рядами, а просто, абы как. И, если честно, даже непонятно, по какому соображению конкретно её дом причислен к Почтамтской.

Возле дома – заснеженный палисадник, широкая скамья, фонарь, к единственному подъезду утоптанная тропинка. Всё так обычно, и в тоже время для меня – как-то по-особенному.

Я обошёл дом кругом, пытаясь вычислить её окна.

Вычислил все три окна. Одно кухонное – голое, на подоконнике растение, трехлитровая банка и кастрюля. Из форточки наружу свисала авоська с какими-то свёртками. Второе – большое, трёхстворчатое, занавешенное плотными шторами. И третье, такое же узкое, как первое, – наверное, её комната. Тюлевая занавеска, стопки с книгами, глобус и, кажется, кукла.

Потом ко мне привязалась какая-то дурная собака, облаяла, и я ушёл.

***

В понедельник вытребовал у врача справку – тот уговаривал поболеть до пятницы, мол, горло ещё красное, дыхание хриплое, осложнениями пугал. Но я был как никогда настойчив.