Белый танец (СИ)

– Я с ума сошла?! – пронзительно заверещала девчонка, привлекая всеобщее внимание. – Я что, своё платье не узнаю? Ладно, плевать на платье, я это убожество и не надену. Но откуда у тебя, чёрт возьми, мой любимый ремень?

– У тебя бред. Это платье вместе с ремешком мне купила мать.

– Угу. Купила. Этот ремень фирменный, жутко дорогой, мэйд ин франс, между прочим. Откуда у такой, как ты…

– У какой – такой? – в груди у меня закипала ярость.

Она не ответила, повела плечом, опустила взгляд на мои сапоги, брезгливо скривилась. Кто-то совсем рядом хихикнул. Комсорг её схватил за руку, дёрнул на себя, кажется, что-то говорил ей, но она вырвала руку.

– А-а, я поняла, – ухмыльнулась она. – Я матери сказала, чтобы она это платье выкинула или побирушкам каким-нибудь отдала. Вот она, видимо, и отдала. А ремень по ошибке сунула.

Девчонка смерила меня презрительным взглядом. Потом обратилась к Шевцову:

– Володька, ты помнишь…

Я на него даже не взглянула – не могла. Я не слышала, ответил ли он что-то или нет. Лицо, щёки, уши, шея полыхали огнём от нестерпимого стыда. В ушах грохотал пульс, а в голове отщёлкивались кадры, точно фрагменты, складывающиеся в мозаику: эта девчонка – сестра комсорга (как я сразу не догадалась, они ведь и внешне-то похожи); мама – домработница у Шевцовых; регулярные пакеты с дефицитным съестным – их подачки; это платье и нелепая байка про какие-то талоны всем работникам больницы…

Больше всего я хотела провалиться сейчас в тартарары. Исчезнуть, раствориться в воздухе, как облако инертного газа. И чтобы никто никогда меня больше не видел.

Я стала судорожно расстёгивать ремешок. Пальцы дрожали и не слушались, и чёртова бесконечность никак не поддавалась. Наконец, удалось расцепить замок. Я сдёрнула ремень и протянула ей, но сестра Шевцова скроила брезгливую физиономию и фыркнула:

– Можешь теперь оставить себе. Всё равно я после тебя его ни за что не надену.

Я швырнула в неё ремень, развернулась и под смешки понеслась к гардеробу.

Ненавистное платье противно липло и жгло кожу, точно напитанное ядом. Хотелось сдёрнуть его немедленно и сжечь. Я схватила пальто, шапку натянула уже на бегу, пока мчалась по коридору к чёрному ходу. Хоть бы он был открыт!

Снова идти мимо Шевцова и его мерзкой сестры, мимо Архиповой и Кузичевой, мимо всех, кто наблюдал эту позорную сцену, было выше моих сил. Никого не хочу видеть! Ненавижу всех!

***

Чёрный ход оказался открыт. Хоть тут мне повезло.

Я вырвалась на улицу и, жадно глотая холодный воздух, вдруг разрыдалась. Так и добежала до дома, скуля и сотрясаясь от плача.

В подъезде приостановилась, привалилась плечом к облупленной стене. Шумно, с дрожью выдохнула, шмыгнула носом, утёрла ладонью слёзы. Надо хоть немного успокоиться.

В подъезде было тепло, пыльно и пахло квашенной капустой. Из-за дверей квартир доносились звуки чужих жизней: бормотание телевизора, приглушённые разговоры, стуки, окрики. В тускло-жёлтом свете лампочки наш подъезд казался таким убогим... Да, это не горкомовский дом с мраморной лестницей и лепниной на высоченных потолках.

Из груди снова вырвался судорожный всхлип. Сволочи! Какие же они все сволочи! Теперь я жалела, что так постыдно сбежала. Нужно было бы сперва осадить эту высокомерную малолетку, которая унизила меня при всех, при одноклассницах, при нём.

Нет, о нём даже думать не могу – сразу тошнота накатывает. Не хочу больше его видеть никогда-никогда! Пусть катится вместе со своей гадкой сестрой ко всем чертям. Если бы не он и его поглядывания, я даже не сунулась бы на этот злосчастный вечер. Ненавижу их обоих. Мерзкие снобы. Тоже мне – сливки общества нашлись.

Злилась я и на мать. Страшно злилась, до стука в висках. Как же она меня подвела этой своей ложью! Зачем врала мне? Зачем вообще так унизилась – взяла у этих шмотьё, которое им самим стало не нужно? Зачем приняла подачку? Как иглой прошило мозг слово «побирушки» – так нас назвала сестра комсорга.

Я стиснула зубы до скрежета, шумно, со стоном выдохнула, а затем решительно шагнула к нашей двери.

Мама с Катькой сидели в большой комнате и играли в лото. Катька умела считать лишь до десяти, поэтому двузначные числа мама называла отдельными цифрами:

– Три, пять.

– Сколько? Сколько? – тянула время Катька.

Мама повторяла несколько раз и ждала, пока Катя не просмотрит все свои карточки.

Я, не раздеваясь, стояла в прихожей. Их мирная болтовня остудила мой запал. Кричать на маму и обвинять её расхотелось. В конце концов, она хотела как лучше. А раненая гордость… А что гордость? Для неё это вообще блажь и непозволительная роскошь – это она неоднократно повторяла. Нет, портить им с Катькой вечер я не хотела. Но и сидеть с ними, притворяясь, что все хорошо, тоже не могла.

Внизу хлопнула уличная дверь и тотчас подъезд наполнился шумом, топотом, хохотом. Казалось, целая орава поднимается по нашей хлипкой, скрипучей лестнице. Затем среди приближающегося многоголосья я узнала Славку. И точно – в следующих миг в нашу дверь затарабанили.

Мама выглянула в прихожую и удивилась, увидев меня, даже вздрогнула от неожиданности.