Белый верх – темный низ

Дедушку не расстреляли. Видимо, не успели. В 1939-м арестовали и расстреляли Ежова, бывшего народного комиссара внутренних дел: это он руководил процессами 1937-го. (Вместо Ежова руководителем органов госбезопасности назначили Берию, который руководил новыми процессами. Его через несколько лет тоже расстреляли… Что-то внутри меня мешает этому радоваться…)

А дедушку амнистировали.

«Выпустили – и извинились»…

…Перед уходом на фронт дедушка будто бы попросил бабушку: «Когда дети подрастут, ты расскажи им, что не все шкафы платяные…»

«Шкаф», объяснял мне папа, – это устройство для пыток. Там заключенного сдавливали. И сокамерники делились друг с другом «опытом»: когда надо закричать, чтобы тебя не раздавили насмерть, но чтобы крик звучал правдоподобно…

А дядя мне говорил, что в «шкафу» нечем было дышать. Что дедушка лежал на полу и ловил воздух из щели под дверью…

Мне не хватило воли к познанию, чтобы вдаваться в подробности…

…Но, может быть, дедушка упоминал «шкафы» совсем в другое время. Просто в памяти папы эти события слиплись: в 1941-м папе было всего семь лет. Потому что папа уверял меня, что о «шкафах» родители говорили друг с другом на идише. Папа позволял себе усмехнуться: родители говорили при нем на идише – думали, он ничего не понимает. А он все понимал!..

* * *

Из приложенного к делу постановления от 1939 года:

«…передопрошенные прокурором свидетели заявили, что… их показания на предварительном следствии были даны под воздействием»…

* * *

Обычно я все рассказывала маме. И мы с ней всегда обсуждали, что хорошо, а что плохо. «Надо делать хорошо и не надо – плохо!» (Сл. Вл. Маяковского)

И это наверняка благотворно сказывалось на развитии моей речи.

Но о том, как мы все били себя указкой, я маме не рассказала: слишком сложное «приключение»! Мне было не под силу превратить его в связный рассказ.

Ведь с чего пришлось бы начать?

– Мамочка, я получила тройку за четвертной диктант.

Мама пришла бы в ужас:

– Тройка? Я так и знала! Ты совершенно безграмотная! Я не знаю, что с тобой делать. Две ошибки на безударные гласные? На безударные гласные!

– Да, и еще я написала «исскуство». Это словарное слово…

И меня наверняка поглотило бы чувство вины. То, что случилось потом, не шло бы ни в какое сравнение с ошибками на безударные гласные…

Мне все равно пришлось рассказать про тройку за диктант. «Шила в мешке не утаишь!» (Сл. нар.) Но я сказала об этом только после того, как мы переписали диктант: за него Валентина Ивановна поставила мне четверку.

И я услышала обычное в этих случаях:

– Четверку нельзя считать хорошей оценкой по русскому языку.

* * *

Об истории с Сашей Мельником я довольно быстро забыла.

Да и мои отношения с Валентиной Ивановной определялись совсем другим. Она была «учительница первая моя» (муз. И. Дунаевского, сл. М. Матусовского), и я любила ее, как и положено советской школьнице.

Но это была не просто какая-то там любовь, которая особенно ни на что не влияет. У нас с Валентиной Ивановной были сложные, я бы даже сказала, «особые отношения».

В отличие от одноклассников у меня кроме обычного места за партой было еще два других.

Первое место – у учительского стола. Валентина Ивановна иногда меня туда ставила, и я читала вслух всему классу. Я читала остальным «Пропавшую букву» (сл. М. Раскатова) – захватывающую сказку про злобных буквоедов, посягнувших на целостность города Буквограда. Главного буквоеда звали Пара граф, у него были племянники Отсих и Досих. Автор-шестидесятник целил копьем иронии в канцелярскую сердцевину советской бюрократии. Но сам город Буквоград был устроен по принципам военного коммунизма: там то и дело все строились, рассчитывались, маршировали. Зарядками и построениями командовал Почерк!

Другое место, в которое меня ставила Валентина Ивановна, был самый обычный угол. Не помню, чтобы кого-то еще ставили в угол. Меня же туда ставили за «болтовню». А «болтала» я почему-то во время уроков чтения.

Но если бы этим исчерпывалось наказание!

После того как я отстояла в углу, Валентина Ивановна объявляла, что она со мной не разговаривает.

И тогда буря мглою небо крыла. Мерк свет среди бела дня.

И если до этого мое детство могло называться счастливым, то в этот момент счастье рушилось.

Сдав детей Нелли Назаровне, Валентина Ивановна выходила из класса. Я, с трудом дождавшись разрешения идти на улицу, бросалась следом за ней.

Иногда я успевала застать Валентину Ивановну в учительской:

– Простите, простите, пожалуйста!

Валентина Ивановна ставила журнал на место и делала вид, что не видит меня. Дальше мы с ней шли по коридору: она впереди, я сзади, как хвостик. Шла и поскуливала: простите, ну простите, пожалуйста!

Мы выходили на улицу и, не меняя прежнего построения, двигались от учебного корпуса к школьной столовой: «Простите, простите меня! Я больше так не буду!»