Белый ветер

Розанов преуспел еще и в английском языке; он отдавал ему все свободное время и пользовался особым расположением преподавателя. У Цурикова неожиданно обнаружились литературные способности. Сначала он писал в боевые листки и стенгазету, потом сам стал ее редактором. А однажды небрежно показал друзьям окружную газету, в которой была напечатана его заметка.

Иногда занятия проводились за городом — в учебном центре. Там наводили переправы, рыли траншеи, строили фортификационные сооружения…

Потом, когда они занимались на последнем курсе, друзья сняли комнату в городе. Комната была большой, светлой и чистой. Хозяйка, аккуратная, уютная старушка, потерявшая в войну сыновей, привечала теперь любого парня в военной форме. Она замучила ребят бесконечными угощениями: варениками с вишнями, капустными и яблочными пирогами, уж не говоря о соленьях, мочениях и вареньях. Было как-то неловко все время угощаться задарма (деньги старушка категорически брать не хотела, даже обижалась), а отказаться не хватало сил, до того все было вкусным. И они ели, опустив глаза в тарелки, а подняв голову, не раз ловили материнский взгляд, замечали слезу на морщинистой щеке…

Тогда же Левашову довелось побывать в Москве на соревнованиях по пулевой стрельбе. Соревнования прошли для него неудачно, Левашов не только остался за гранью призовых мест, но и не выполнил, как надеялся, норматив мастера спорта. Утешила встреча с родителями и с Шуровым.

Короткие часы отдыха дома Левашов провел героем, чудом вырвавшимся с фронта на побывку. Мать, никогда дотоле не отличавшаяся сентиментальностью, смотрела на него с восхищением. Отец хлопал по плечу и все время улыбался, к сестренке без конца забегали расфранченные подружки, которые раньше куда реже появлялись в доме Левашовых, а брат мучил Юрия бесчисленными вопросами об армейском житье-бытье. И не выдержал, признался:

— Надо было мне тоже в училище пойти.

В голосе его звучало сожаление.

За эти хлопотные дни Левашову лишь раз удалось наедине поговорить с матерью, да и то получилось случайно. Все куда-то рано ушли, и они вдвоем пили чай воскресным утром в сверкавшей чистотой просторной кухне.

— Ты знаешь, Юрок (так всегда называли его родители), — неожиданно сказала мать, задумчиво глядя в окно, — я ведь в войну-то совсем девчонкой была. Но хорошо ее помню. И за отца твоего пережила немало…

— Так вы же в войну-то и не были знакомы, — удивился Юрий.

— В войну-то да, а потом? Потом, когда уж поженились, когда он мне многое рассказал, когда раны его зарубцевавшиеся увидела. Часто однополчане его к нам приезжали. Знаешь, Юрок, я тогда заново войну пережила. — Она грустно усмехнулась: — И вот теперь, когда тебя в военной форме вижу, мне прямо не по себе делается. Нет! Ты не думай, я рада за тебя, ты хорошую профессию избрал. Тут все правильно. Просто, ну как бы тебе сказать, я теперь не хуже всех наших старых женщин войну представляю. Раньше как-то умозрительно, что ли, понимала, по рассказам, книгам… А теперь чую сердцем. Что может быть страшней для матери, чем сын на войне?..

Мать замолчала. Молчал и он. Потом она улыбнулась, заговорила о другом. Но разговор тот он почему-то долго не мог забыть.

Шуров пришел к нему в первый же и единственный свободный у Левашова вечер. Засиделись почти до самого утра, может, потому он и стрелял так неудачно на следующий день…

— Ну, — Шуров не скрывал радости, — вот и свиделись! Письма письмами, рассказывай, как вы там…

Левашов рассказывал долго, отвечал на бесчисленные вопросы. Из его рассказа получалось, что в училище сплошное развеселое житье. Они хохотали, когда Левашов изображал Цурикова и Розанова, с которыми конечно же происходили всевозможные забавные случаи, с ним, Левашовым, почему-то не происходившие. Постепенно под градом вопросов он и сам не заметил, как перешли на серьезный тон.

— Ну, хватит допрашивать! — запротестовал он наконец. — Ишь на следователя выучился. Давай теперь сам рассказывай!

— А что говорить? — Шуров вдруг погрустнел. — Скажу честно, учебой доволен, перспективами — тоже. Хочу пойти по следственной части, а уж как получится — не знаю. Мы ведь тоже люди военные. Вас только, други, не хватает. Видишь, как вы там здорово живете, вместе все… Большое дело, братец, дружба…

Они помолчали.

— А как с парашютизмом? Часто удается прыгать? — спросил Шуров.

Пришла очередь погрустнеть Левашову.

— Не то что не часто, а вообще не удается, — махнул он рукой.

— Как же так? — удивился Шуров. — Вы же в десантники собираетесь.

— Вот так, брат. Хорошо, если в ВДВ пошлют, а то можем еще невесть где оказаться. На прыжки совершенно времени нет.

— Вот те на! — Шуров был искренне огорчен. — Я-то думал, вы там уже по сотне прыжков набрали. А я прыгаю потихоньку в аэроклубе, уже четыре десятка имею.

Они, будущие десантники, скоро забудут, как парашют выглядит, а их друг-милиционер не иначе завтра инструктором станет.

— А зачем тебе? Ты же не собираешься в десантники? — не удержался Левашов от вопроса.