Белый ветер

Предписание требовало от лейтенанта Левашова первого сентября явиться в Москву в политотдел ВДВ за назначением. Его поезд уходил ровно в 23 часа, а тот, на котором возвращалась от тетки Наташа, прибывал в 22, и к тому же опаздывал.

Нервничая, комкая перчатки, он ходил по перрону вокзала с маленьким — какой удалось достать — букетиком цветов в руках.

Когда поезд с юга медленно и беззвучно подошел наконец к вокзалу, у Левашова почти совсем не оставалось времени. Он пробежал за вагонами, увидел ее в окне, отчаянно толкаясь, вскочил на подножку и чуть не на руках вынес Наташу вместе с чемоданом на перрон.

Из писем она уже знала обо всем — об успешно сданных экзаменах, о назначении в ВДВ, о сроках убытия в Москву. Он тоже знал о ее нехитрых делах из двух коротеньких весточек, что прислала она.

На перроне было шумно. Покрикивали носильщики, трещали тележки, шипели тепловозы, кто-то кричал, кого-то звали. Все торопились — идти, наговориться, насмотреться, занять места, успеть перехватить такси.

А они двое стояли под лунно-молочным фонарем, в середине платформы, никого не видя, ничего не замечая.

Наташа казалась усталой и печальной: еще бы, похоронила тетку — единственного близкого человека, а теперь прощалась с ним. Левашов тревожно всматривался в ее глаза, пытаясь найти ответ на многие невысказанные вопросы. Ему казалось, что Наташа холоднее с ним, чем раньше, что она какая-то безразличная, слишком спокойная, что ее вовсе не волнует, не мучает, как его, эта разлука.

— Наташа, у нас всего несколько минут.

— Я знаю.

— Ведь ничего не изменилось? Все у нас как было? Ну ответь…

— Да что сказать?

— Скажи, что все осталось по-прежнему, что за то время, пока мы не виделись, ты не…

А что «не»? О чем он мог спросить? «Не разлюбила?» Но ведь она ни разу не сказала ему «люблю».

— Ничего не изменилось, Юра. Просто я устала, там было невесело, поверь, да и дорога…

— Наташа! — Он с тревогой смотрел на огромный желтый циферблат перонных часов, где черная стрелка уже подходила к роковой цифре. — Наташа, как теперь? Когда мы увидимся?

— И где?.. — невесело усмехнулась она.

— Слушай, Наташа, — он заговорил торопливо, не заботясь о фразах, — как только я получу назначение, сообщу. Я сообщу свой адрес, ты ведь еще будешь здесь? Или где? Но потом ты приедешь ко мне, — это он сказал медленно, ибо это было главным. — Ты обязательно приедешь. Мы должны быть вместе, Наташа!

Она молчала.

— Мы должны быть вместе, слышишь! — Он настойчиво тряс ее за плечи, старался заглянуть в опущенные глаза: — Должны, Наташа!

И вдруг она подняла их и посмотрела на него своим обычным ясным взглядом.

— Вот что, Юра, — она говорила спокойно и твердо, — когда пришлешь мне свой адрес, я напишу тебе. К тому времени я все обдумаю и напишу…

— А если не напишешь?.. — по-детски возразил он. — Ты обещаешь? Обещай, что приедешь!

— Не надо, Юра. Я ничего не стану обещать, я не люблю обманывать. Решу для себя и напишу. И если еще нужна буду тебе, приеду.

— Ты всегда будешь нужна, ты приезжай, пожалуйста, я буду ждать, я не смогу без тебя…

Проводница вагона уже возилась с подножкой.

Наташа порывисто обняла Левашова, не целуя, на миг прильнула к его груди и торопливо оттолкнула:

— Садись же! Опоздаешь!

Он бросился к поезду.

Ночная мгла вскоре поглотила перрон, белый шар фонаря и Наташу, стоявшую неподвижно с застывшей в прощальном жесте рукой.

Так они странно расстались. И всю дорогу до Москвы Левашов мучился. Казня себя за то, что не то говорил, не сказал главного, задавал совсем не те вопросы…

Он ворочался на полке и даже впросонье застонал однажды.

Дни в Москве были для него невеселыми. В дружной семье Левашовых неприятности одного тяжело переживали все. Старые раны отца хоть и давали о себе знать, но нечасто и несильно. Он покряхтывал, шутил, тем все и кончалось. А тут вдруг какой-то забытый осколок взбунтовался, вырвался из мышцы, где таился уже столько лет, стал опасно приближаться к легкому. И врачи решали, быть или нет операции.

Мать осунулась, она почти не выходила из больницы. Сестра Ольга с трудом вытаскивала ее оттуда, чтобы накормить. Тут еще карантин объявили, и Левашову так и не удалось повидать отца. Потом его неожиданно вызвали в политотдел ВДВ и отправили в срочную командировку. На вокзале его провожал Николай. Брат был озабочен.

— Ты бы чаще матери писал, — сказал он хмуро. — Прямо не знаю, что ей говорить. С тех пор как отец в больнице, она места себе не находит. И не только из-за него, а из-за тебя тоже. Все беспокоится, а вдруг с тобой что-нибудь случится…

— Ну что со мной может случиться? — Левашов улыбнулся. — Войны же нет. У нас жизнь мирная, никаких опасностей не предвидится.

— Да я знаю, — отмахнулся брат. — Ты ей поди объясни. Словом, пиши почаще.

— Ладно, в этом ты прав, — согласился Левашов. — А потом, командировка короткая, скоро вернусь…

Когда он вернулся, узнал невероятную новость: медицинская комиссия ВДВ забраковала Цурикова.

Это была очень строгая комиссия, она быстро обнаружила тот давний, детский, перелом, что получил он, спасаясь от хозяина красного «москвича».