Белый волк

Вдруг белка голову подняла и стала цокать быстро-быстро, а потом на середину ели забралась и к стволу прижалась. Егорка прислушался — что белку спугнуло? Вроде не слышно ничего, даже топоры стучать перестали. Тут лошадка тоже что-то почуяла: захрапела и стала головой прясть. Егорка ей «Чу, погоди!», а лошадь все сильнее головой мотает, ржет, копытами снег роет, да вдруг как дернет сильно! Ветка, на которую вожжи были завязаны, обломилась. Лошадь волю почуяла и поскакала по сугробам прочь из леса. Вывезла сани на лед да к деревне понеcлась. Егорка насилу на санях удержался. Только когда на косогор перед селом въехали, Егорка вожжи подобрал и остановил лошадь.

Соскочил Егорка и к ближним соседям побежал, к бабе Матрене, рассказал ей, как лошадь понесла. А баба Матрена говорит: «Быть беде, лошадь зверя почуяла. Хорошо если рысь или росомаха, они человека не тронут, а что если волки рядом? Или, того гляди, еще хуже — медведь проснулся и по лесу шатается! Надо идти мужиков выручать, да ты, Егорка, один не иди — я сейчас братьев позову».

Собрались три брата Матрены и поехали Степана с Васильком искать. Еще Афоня с ними поехал, от безделья отвлечься. Пока собирались, собак по двору искали, уже смеркаться стало. Как приехали в лес, паклю маслом облили, на палку надели и подожгли. Идут, паклей путь светят и следы в снегу ищут. Вот то место, где сани стояли, вот следы в чащу идут, вот и дерево лежит поваленное, и сучья обрубленные валяются. Дальше следы пошли в глубь леса. Афоня говорит: «Смотрите, следы реже да глубже. Видать, пустились тут мужики бежать по снегу, испугались чего-то».

Мужики заспорили — дальше идти или до утра погодить. Совсем уже повернули назад, а Егорка им говорит: «Я один пойду отца искать, без вас». Взял палку с паклей и пошел вперед, а у самого на глазах слезы и в снег чуть не по пояс проваливается. Стыдно мужикам стало, и пошли они вслед за Егоркой.

Долго ли, коротко шли, смотрят — чернеется что-то на снегу. Егорка первый подбежал и видит: лежит Василий мертвый. Тут и мужики подоспели. Посветили поближе — у него горло перегрызено, тулуп разорван, а снег под ними черный от крови. Афоня говорит: «Никак волки на них напали — глядите, вокруг следы звериные. Запалите побольше пакли, вдруг они недалеко ушли. Вишь, мужиков они загрызли, а есть не стали. Видать, не голодные были, или спугнул их кто».

Тут слышат — голос откуда-то сверху раздается, слабый такой: «Здесь я, мужики, живой, сюда светите!» Посветили они наверх — а там Степан на ветке сидит. Тулуп на нем разорван, рука правая в крови и веревкой висит, а левой он так в ветку вцепился, что аж пальцы побелели. Еле его от ветки отцепили и к саням отвели.

Положили мужики Василия на дерюгу и волоком дотащили до саней, погрузили и доехали до деревни. А в деревне уже народ толпится, собаки лают, бабы воют. Никогда, говорят, такого не было, чтобы волки на людей нападали, да еще посреди белого дня. Под конец зимы, бывало такое, выходили волки из чащи ночью, на льду собирались перед деревней. В лунные ночи их хорошо было видно с нашего косогора. Да и то, как завидят людей, сразу восвояси бегут. Скот, бывало, резали, а вот чтобы человека — такого никогда.

Василия тем временем от крови обмыли, в чистое обрядили и в церковь отнесли. А Степан хоть живой — ничего говорить не мог, когда спрашивали, что он видел — мычал и заикался, и глазами ворочал. Ничего от него не добились и по домам разошлись.

На следующий день собрались старшие мужики в самой большой избе, какая на селе была, и стали думать, что же это за волки такие, что на человека среди дня напали. Сидят округ стола, спорят, а ничего решить не могут. Раньше, бывало, Степан всех выслушает, да по-своему и рассудит. А теперь от Степана толку нет: у него что ни спросишь, он только плачет и головой трясет.

Вот мужики без толку и спорят, никто никого не слушает, и ладного разговора у них не получается. Час спорили, другой — потом намаялись и замолчали. Сидят, бороды в кулаках держат, молчат. Только сверчок за печкой скворчит да лучина потрескивает.

Тут дверь в сени отворилась и зашел в избу дед Терентий, Степанов отец. Его Егорка привел. Деду Терентию уже почитай лет восемьдесят, не меньше, борода у него была белая, до колен, и горбатился Терентий так сильно, будто гриб хотел с земли сорвать. Дед шапку снял, лоб перекрестил на икону и подсел к мужикам, на край лавки, и тоже сначала молчал, только из-под бровей на мужиков зыркал. А глаза у него синие-пресиние, как васильки, и острые, даром что старик. Не любили Терентия в деревне, бабы его глаза боялись, а мужики языка. Только вот Егорка с Терентием был в дружбе, часто к нему в землянку бегал.