Белый ворон

Шурка проиграл. Отправляясь из столицы, Нарвский чуть не лишился половины офицеров — издержавшись на скудных выплатах, они не могли ни купить необходимую обмундировку, ни оставить семьям денег. Граф обеспечил их на свои и выдал жёнам пансион. Над ними продолжали смеяться до самого Дуная. А там 22 мая десятого года нарвцы со злости смели крепость Базарджик — громкое дело. Полком против десятитысячного гарнизона. Ничего, сдались турки. Правда, для начала Михаил угостил их как следует артиллерией и только потом повёл людей на штурм. Офицеры получили золотые кресты, солдаты серебряные медали на Георгиевских ленточках, полк — Георгиевские знамёна. Воронцов стал генерал-майором. Так-то, не зарекайся с ним спорить!

Варна, Шумла, Рущук — победы в Дунайской армии сделали его известным. Опала забылась как-то сама собой, засыпанная наградами и новыми производствами. Но тогда у него было дело. Он мог противопоставить неблаговолению государя свою службу. Теперь — только пустоту. Что ему оставалось? Тихие сельские радости?

Впрочем, и последние иногда бывали весьма забавны. В конце осени Воронцовы вернулись домой. Михаил намеревался объехать ближние владения, потратив на это около месяца. Уже встали снега, когда они с Лизой проезжали через одну из своих подмосковных — по Владимирке. Деревня как деревня, только барина встречать вышли одни бабы с ребятишками.

— А где ваши мужички? — осведомился Воронцов, оглядываясь по сторонам.

Тётки горестно заныли: дескать всех война побрала. Между тем дома не выглядели неухоженными, заборы — покосившимися, риги пустыми, да и сами бабы имели исключительно довольный вид.

— А чего дети-то у вас грудные? — с усмешкой осведомился граф. — Война, чай, шесть лет как кончилась.

Крестьянки прикусили языки. В это время один из чернявых малышей вынул палец изо рта и спросил, показывая им на Воронцова:

— Quand at homme quittra nous?[2]

Граф хмыкнул и повернулся к жене. Та перегнулась через бортик саней и ласково обратилась к крестьянкам:

— Не бойтесь, бабочки, барин добрый. Скажите как есть.

Тётки понурились, пошептались между собой и решили-таки звать мужиков. Зрелище было колоритным. Французы в снегах Подмосковья через шесть лет после войны. Остатки Великой армии, брошенные на произвол судьбы. Кто выжил, был подобран сердобольными вдовами, пригрет на печи и остался, не зная, куда идти. У иных не хватало пальцев, у иных руки или ноги, были и безносые, и совсем целые. Они хмуро смотрели на графа.

— Кто у вас старший? — спросил он по-французски.

Вперёд вышел невысокий широкоплечий малый лет тридцати. Судя по роже, провансалец.

— Гренадер его императорского величества третьего Лионского полка Перье Лерон.

— Будем знакомы, — вздохнул граф. — Вас как тут силой удерживают или по доброй воле?

— Все, кто хотел, давно ушли, — мрачно ответил Перье. — А у нас дети. Привыкли мы. Дома, небось, жрать нечего?

— Да нет, — покачал головой Воронцов. — Выправляется помаленьку. Правда, вашего брата много, на всех работы нет, вот и шляются по дорогам шайками.

Провансалец со вздохом кинул взгляд на кучку баб и ребятишек.

— Вот и я говорю, куда деваться?

— Всем, кто пожелает вернуться в отечество, я помогу выехать из России, — сказал Михаил.

Его слова были встречены недовольным молчанием. По всему видно, новые хозяева обзавелись добром и с места двигаться не намеревались.

— Миша, пожалей ты их, — зашептала графиня. — Посмотри, вон бабы скоро в голос заревут. Мало им одних мужей хоронить? Ты ещё и вторых отнимаешь. Думаешь, легко было этих иродов выхаживать?

Воронцов с минуту молчал.

— Ладно, — бросил он. — Оставайтесь. Но с условием: всем венчаться. Дети ваши, так и быть, получат вольную. А за жён устанавливаю цену по пятидесяти рублей, со следующего оброка отдадите.

Народец зашевелился. Предложение было приемлемое, хотя лучше бы, конечно, барин к ним и вовсе не заезжал. Зато теперь не надо прятаться. И ясно, что будет завтра. Поговорили ещё немного, и Михаил уехал. Сидел в санях, долго молчал, глядел на снег, потом обернулся к Лизе, которой произошедшее казалось забавным.

— Странно всё-таки, — сказал он. — Их мужья погибли, а они, вместо ненависти, жили с французами, лечили их, рожали детей... Это как?

— Не суди, — мигом перестав улыбаться, отозвалась графиня. — Разве тебе чужое счастье глаза колет? Довольно им горя. Хлебнули уже.

— Ты бы могла?

Она покачала головой.

— Никто из нас не знает, что мы можем, чего нет. Год назад я не думала, что выйду замуж. А сейчас не представляю дня без тебя. Ты их помиловал, и Господь с ними.

Воронцов обнял жену за плечи.

— Лиза, ты и вообразить не можешь, сколько в этих снегах я видел голых замерзших людей. И не было жалко. А теперь пожалел.

— Сердце устаёт от ненависти, — она вздохнула и положила голову ему на плечо. — Эти бабы поняли раньше, ты — сейчас. Надо жить.