Белый ворон

Впрочем, от меня смердело ничуть не лучше. Я бросил рюкзак под голову и завалился около печки. Гудело пламя. Было не холодно. Они молчали. Гонсер обращался к какой-то женщине. Я смотрел на бочку. Кое-где ржавчина проела ее насквозь, и я видел крохотные красные вспышки. Я немножко побаивался, что хреновая эта бочка развалится, угли высыплются на пол, халупа загорится, и расцветем мы в этом провале огромным оранжевым и вонючим цветком. Однако заснуть мне это не помешало. Я полетел в глубины темноты, переворачиваясь, кувыркаясь, сальто за сальто, тьма пыталась выплюнуть меня, однако усталость была тяжелее камня, и я залег на дне среди ила всех минувших событий. Они проплывали, едва задевая меня, но по причине их огромности, множественности и запутанности это был не сон, а потный бред. Я был весь мокрый. Человек вымокает изнутри. Выше хуя не подпрыгнешь. И даже если они молчали, я слышал сотни разговоров. Даже если они сидели неподвижно, я не мог выпутаться из чащобы жестов.

Но это был все-таки сон, потому что временами я просыпался и видел на фоне окна лицо Костека, неподвижную маску, посеребренную лунным светом. Словно она была тут века и века, изваяние, что-то в этом духе. Пустое внутри изваяние. Стукни, и оно загудит.

– Это что, ночь… опять ночь?

– Спи, Гонсер, спи. Ночь. Ночью надо спать.

Малыш говорил откуда-то от двери, но расстояние было слишком большим, чтобы из глубины своего бреда Гонсер смог услышать его.

– Ночь, все время ночь, когда же она кончится?

Он отказался от лимонов в пользу света. Вечно капризы. Поскулил еще с минутку, и вновь его залила волна горячки, и теперь на поверхность вырывалось лишь свистящее, прерывистое дыхание.

Малыш переступил через мое тело и подбросил дров в печку. Я повернулся на бок, чтобы согреть спину. Почувствовал, как тепло ползет по хребту, и заснул.

Разбудили меня не их голоса. Меня разбудил ветер. Он разгонялся где-то в вышине и рушился на дно нашей ямы. Я чувствовал запах дыма. Буря была тяжелая и отрывистая. Она скатывала из воздуха шар, сталкивала на крышу и возвращалась за следующим. По полу ползли холодные язвительные свисты. Во рту я чувствовал запах застарелой пыли, а ступнями подступающий холод. Малыш говорил Костеку:

– Поищи получше. Я не верю.

– Ну я же говорил тебе, больше нет.

– Поищи еще. – Голос у Малыша был ровный и спокойный. Звучало это как просьба.

– Я уже искал.

– Но не нашел. Еще поищи.

Я медленно перевернулся на спину, медленно сел и привалился спиной к стене. Костек сидел на своем месте. Лунный свет то заливал его лицо, то стекал с него. По небу неслись тучи, так что свет был непостоянный, пролетный, то и дело его стирала темнота, и тогда я видел на фоне окна какую-то бесформенную глыбу, едва смахивающую на человека. Она могла быть из глины, а могла – из тряпок.

Костек наклонился, поднимая что-то с пола. Опять прозвучал голос Малыша:

– Погоди запаковывать. Ищи.

– Все равно тут ничего не видно.

– Открой печку.

Костек медленно выпрямился. В свете луны были видны его взлохмаченные волосы, он смотрел на Малыша. Потом, когда черно-синяя тьма почти полностью укрыла его, он произнес напрягшимся высоким голосом:

– Слушай, отцепись от меня.

Малыш отделился от стены:

– Ладно, сам поищу.

И двинулся к окну, которое снова посветлело, однако Малыш спиной закрыл свет. Я услышал, как Костек сдавленно бросил: «Пусти». Малыш наклонился, был какой-то шум, и Костек пролетел через всю нашу каморку, врезался в дверь и упал в коридоре. Я совершенно автоматически встал, закрыл за ним дверь и остался рядом, держа ее за ручку.

Малыш открыл дверцу печки, и сразу все залил красный свет. Он вытряхнул содержимое рюкзака, после чего присел на корточки среди сора и валяющихся вещей… Я почувствовал, как дернулась дверь. Дернулась слабо, скорей для проверки. Малыш расстегивал карманы рюкзака, рылся в них, наконец нащупал то, что искал, и буркнул:

– Вот сука. Впусти его.

Я распахнул дверь. За ней был студеный мрак, пронизанный сквозняками. Я ждал почти минуту. Потом позвал его. Он вошел, задев меня, холодный и без всякого запаха. Опустился на колени и принялся запихивать вещи в рюкзак. Потом сел на свое место и деревянным гортанным голосом произнес:

– Простите, парни, сам виноват.

Малыш закрыл печку и возился на ощупь. Я слышал звяканье кружки. Он согрел воду, сел рядышком с Гонсером и попытался вытащить его из бреда. Потом я услыхал треск разрываемой пластиковой упаковки.

– Гонсерек, проглоти это. Слышишь меня?

Гонсер что-то забормотал, застонал, но, видимо, позволил положить себе в рот лекарство и, поддерживаемый за плечи Малышом, выпил несколько глотков воды, после чего без единого звука повалился на спину.

На барак обрушился очередной удар. Печка охнула. Из щелей закрытой дверцы брызнули искры. Я вытащил из рюкзака спальник Василя. Малыш лег на спину рядом со мной. Он достал сигарету, повертел ее в пальцах, подтянулся к печке и прикурил.

Мы сделали по нескольку затяжек. Бычок Малыш протянул Костеку со словами:

– На, покури. Разбудишь меня через два часа.