Бен-Гур

О ужас этого открытия!

Долго сидела мать без слов и движений, с парализованной душой и застывшим умом, в котором умещалась только одна мысль: прокаженные, прокаженные!

Когда же она снова смогла думать, то думала не о себе, а о своем ребенке, и естественная нежность превратилась в отвагу, она была готова к последней жертве, к подвигу. Она погребла знание в своем сердце; утратив надежду для себя, она удвоила заботу о Тирзе и с удивительной изобретательностью — удивительной в своей неиссякаемости — продолжала держать дочь в неведении о том, что постигло их. Она играла в детские игры, пересказывала старые сказки и сочиняла новые, с наслаждением слушала песни дочери, тогда как с ее собственных больных губ слетали только напевы царя-псалмопевца, несущие покой и забвение, поддерживающие память о Боге, который, казалось, покинул их.

Медленно, с ужасной неуклонностью распространялась болезнь. Она выбелила волосы, проела дыры в губах и веках, покрыла чешуей тело; затем проникла в горло, сделав голоса дребезжащими, и в суставы, затруднив движения. Медленно, и, как знала мать, необратимо поражала легкие, артерии и кости, с каждым шагом придавая больным все более отвратительный вид, и так будет продолжаться до смерти, которая может оттягиваться на годы.

Пришел и новый ужасный день — день, когда мать, повинуясь чувству долга, назвала, наконец, Тирзе имя недуга. Обе в агонии отчаяния молили о скорейшем конце.

И все же — такова сила привычки, несчастные со временем научились не только спокойно говорить о своей болезни, но, видя ужасные трансформации, снова стали цепляться за жизнь. У них оставалась одна связь с землей. Несмотря на сужденное им до конца дней одиночество, они находили силы в мыслях и мечтах о Бен-Гуре. Мать обещала воссоединение с ним сестре, сестра — матери, и обе не сомневались, что он так же верит в это и будет так же счастлив встречей. Снова и снова суча эту тонкую нить, они находили в ней извинение своей привязанности к жизни. Именно этим, как мы видели, они утешали себя, когда раздался голос Гесия на исходе двенадцати часов голода и жажды.

Факелы бросали красные отблески на стены темницы, и это была свобода. «Милостив Бог!» — воскликнула вдова, благодаря Творца не за то, что было, читатель, но за то, что есть. Ничто так не отвечает благодарности за настоящее благо, как забвение прошлых обид.

Трибун приближался, и тогда в углу, где они скрылись, чувство долга пронзило старшую женщину, и вырвало у нее ужасное предупреждение:

— Нечистые, нечистые!

Какой боли стоило матери это усилие! Вся самозабвенная радость свободы не смогла заставить ее забыть о том, что ждет их теперь. Прежняя счастливая жизнь не вернется. Если они подойдут к зданию, которое называли домом, то лишь для того, чтобы остановиться и прокричать: «Нечистые, нечистые!» Любовь живет в ее груди, но отныне она будет лишь усиливать страдания, ибо если когда-нибудь она встретит мальчика, о котором не забывает ни на минуту, то не сможет приблизиться к нему. И если он протянет руки, крича: «Мама, мама!», она должна будет отвечать: «Нечистая, нечистая!» А это, другое дитя, которое она, сама не имея одежды, прикрывает своими длинными спутанными, неестественно белыми волосами, — она останется тем, чем есть — единственной спутницей до конца загубленной жизни. И все же, принимая все это, женщина издала печальный и древний клич, который отныне станет ее вечным приветствием: «Нечистые, нечистые!»

Трибун услышал его с содроганием, но не отступил.

— Кто вы? — спросил он.

— Две женщины, умирающие от голода и жажды, но, — не забыла добавить мать, — не приближайся и не касайся пола и стен. Нечистые, нечистые!»

— Расскажи мне свою историю, женщина. Твое имя, когда ты была заключена сюда, кем и за что?

— Когда-то в Иерусалиме был князь Бен-Гур, друг всех великодушных римлян, и чьим другом называл себя цезарь. Я его вдова, а это — дочь. Как могу я сказать, за что мы брошены сюда, если сама знаю лишь ту причину, что мы были богаты? Валерий Гратус может сказать тебе, кто наш враг, и когда началось наше заключение. Я не могу. Смотри, во что мы превратились, — смотри и сожалей о нас!

Воздух был тяжел от дыма и копоти факелов, но римлянин подозвал ближе одного из факельщиков и почти дословно записал ответ. Он был краток и ясен, содержа в себе одновременно историю, обвинение и мольбу. Заурядная личность не смогла бы ответить так, и он сожалел и верил.

— Тебя накормят, женщина, — сказал он, убирая таблички.

— Я пришлю еду и питье.

— И еще одежду и воду для умывания, умоляем тебя, великодушный римлянин!

— Это будет выполнено, — ответил он.

— Милостив Бог, — сказала вдова сквозь рыдания. — Да пребудет мир его с тобой!

— И далее, — добавил он. — Я не смогу увидеть тебя снова. Приготовьтесь, этой ночью вас отведут к воротам Крепости и отпустят на свободу. Ты знаешь закон. Прощай.

Он и его спутники вышли.