Бен-Гур

Но не следует делать вывод, что Бен-Гур стал официальным владельцем. По его мнению, час для этого еще не пришел. Не принял он и своего настоящего имени. Проводя время в галилейских приготовлениях, он терпеливо ждал действий Назорея, который с каждым днем становился для него все более загадочным, а чудеса, совершаемые нередко на его глазах, подогревали сомнения в характере Мессии. Временами он приезжал в Святой Город, но останавливался в отцовском доме под видом чужеземца и гостя.

Нужно также отметить, что визиты Бен-Гура имели своей целью не только отдых от трудов. В доме обосновались Балтазар и Ира, а чары дочери не утратили ни силы, ни свежести, тогда как отец, хотя и сильно ослабевший, неизменно оказывался жадным слушателем рассказов о поразительной силе странствующего чудотворца.

Что до Симонида и Эсфири, они прибыли из Антиоха лишь за несколько дней до описываемых событий — утомительное путешествие для купца, который передвигался в паланкине, качающемся меж двух верблюдов, не всегда шагавших в ногу. Зато теперь он не мог насмотреться на родную землю. Большую часть дня проводил на крыше, сидя в кресле — точной копии того, что осталось в кабинете дома над складом. В тени летнего дома он мог упиваться бодрящим воздухом знакомых гор, видел восход солнца, его путь по небу и закат, и рядом с Эсфирью под открытым небом Израиля легче было призывать из прошлого другую Эсфирь, любовь его молодости, все усиливавшуюся с годами. Однако не забывал он и о деле. Каждый день гонец приносил депешу от Санбалата, которому было поручено вести торговлю, и каждый день Санбалату отправлялась депеша со столь детальными указаниями, что исключалась всякая иная воля и всякая случайность, за исключением тех, которые Всемогущий не позволяет предусмотреть даже самым мудрым.

Когда Эсфирь повернулась, мягкий солнечный свет залил ставшее уже женственным лицо с правильными чертами, розовой, благодаря молодости и здоровью, кожей, светящееся умом и чистой преданной душой — лицо женщины, рожденной быть любимой, ибо любовь была неотъемлемой частью ее жизни.

Она взглянула на пакет, потом еще раз, внимательнее, и щеки ее покраснели — там была печать Бен-Гура. Она поспешила к отцу.

Симонид некоторое время тоже изучал печать. Сломав ее он подал дочери свиток.

— Читай.

Он смотрел ей в лицо с тревогой.

— Ты знаешь, от кого это, Эсфирь?

— Да… от… нашего господина.

Несмотря на запинающуюся речь, она встретила взгляд со скромной искренностью. Подбородок старика медленно опустился в жирные складки.

— Ты любишь его, Эсфирь?

— Да, — ответила она.

— Ты хорошо все обдумала?

— Я пыталась, отец, думать о нем только как о господине, с которым связана долгом. Это не прибавило мне сил.

— Славная девочка, славная девочка, такой же была твоя мать, — сказал он, погружаясь в воспоминания, от которых она отвлекла его, развернув письмо. — Да простит меня Господь, но… Но твоя любовь не осталась бы безответной, держи я то, что имел, крепко, как мог бы. Деньги — большая сила!

— Так хуже было бы для меня, отец, тогда я была бы недостойна взглянуть на него и не могла бы гордиться тобой. Не начать ли мне чтение?

— Чуть погодя, — сказал он. — Позволь мне ради тебя открыть самое плохое. Быть может, тебе будет не так ужасно узнать это из моих уст. Его любовь отдана.

— Я знаю, — спокойно ответила она.

— Египтянка поймала его в свои сети, — продолжал он. — Она обладает хитроумием своей расы и красотой. Большой красотой и великим хитроумием, но, как свойственно этой расе, лишена сердца. Дочь, презирающая отца, принесет горе мужу.

— Она презирает отца?

Симонид продолжал:

— Балтазар — мудрый человек, удивительно для гоя отличенный Богом, но она смеется надо всем этим. Я слышал, как она говорила о нем вчера: «Дурачества простительны молодости, а у старости не остается ничего достойного восхищения, кроме мудрости, когда же уходит и она, старикам лучше умирать». Жестокая речь, достойная римлянина. Я примерил ее к себе, зная, что дряхлость Балтазара придет и ко мне — уже скоро. Но ты, Эсфирь, никогда не скажешь: «Лучше бы он умер». Нет, твоя мать была дочерью Иуды.

Со слезами на глазах она поцеловала его, сказав:

— Я дочь моей матери.

— Да, и моя дочь — моя дочь, которая для меня все, чем был Храм для Соломона.

Помолчав, он положил руку на ее плечо и заключил:

— Когда он возьмет египтянку в жены, Эсфирь, он будет думать о тебе с раскаянием и неспокойным духом, ибо в конце концов поймет, что стал лишь прислужником ее дурного тщеславия. Рим — вот ее мечта. Для нее он сын дуумвира Аррия, а не сын Гура, князя иерусалимского.

Эсфирь не пыталась скрыть действие этих слов.

— Спаси его, отец! Еще не поздно!

Он ответил с неясной улыбкой:

— Можно спасти тонущего, но не влюбленного.

— Но он слушает тебя. Он один во всем мире. Покажи ему опасность. Скажи, что это за женщина.