Бен-Гур

Мужчина держит в одной руке поводья, а другой опирается на палку, вполне пригодную как для погоняния ослика, так и в качестве посоха. Одежда его не отличается от одеяния любого из проходящих мимо евреев, за исключением того, что кажется поновее. Голова его покрыта накидкой, а в рубахе, облекающей тело с головы до пят, он скорее всего привык посещать синагогу по субботам. Черты его лица позволяют дать ему лет пятьдесят, что подтверждается и сединой, обильно пробивающейся в его черной бороде. Он оглядывается по сторонам с любопытствующим и в то же время отсутствующим выражением на лице, которое выдает в нем чужака и провинциала.

Ослик неторопливо жует пук свежей травы, которая в изобилии продается здесь на рынке. Его явно не смущают ни царящие вокруг шум и толчея, ни женщина, сидящая на седельной подушке у него на спине. Верхняя рубашка из серой шерстяной ткани полностью скрывает фигуру женщины, голова ее покрыта белоснежным платом, спускающимся на шею и плечи. Время от времени, не в силах преодолеть любопытство, женщина чуть сдвигает плат, чтобы посмотреть, что происходит вокруг, однако не настолько, чтобы нам удалось разглядеть ее.

Неожиданно человек с осликом слышит обращенный к нему вопрос:

– Ты не Иосиф из Назарета?

Спросивший это останавливается рядом с провинциалом.

– Так меня и зовут, – отвечает Иосиф, недоуменно поворачиваясь. – Но кто будешь… о, мир тебе! друг мой, рабби Самуил!

– И тебе того же.

Рабби, помедлив, бросает взгляд на женщину и добавляет:

– Мир тебе, всему твоему дому и твоим помощникам.

С последними словами он прижимает руку к груди и кланяется женщине, которая, чтобы взглянуть на него, на этот раз сдвигает плат чуть больше, позволяя увидеть ее почти еще совсем девичье личико. После этого следует церемониал знакомства: рабби и женщина берут друг друга за правую руку, словно бы поднося их к губам, но в последнюю секунду, однако, пальцы их размыкаются, и каждый целует свою собственную руку, прижимая после этого пальцы ко лбу.

– Одежда твоя почти не запылилась, – довольно фамильярно замечает рабби, – так что, насколько я понимаю, ночь вы провели в городе твоих отцов.

– Нет, – отвечает Иосиф. – Мы добрались до Вифинии только поздно вечером, переночевали в тамошнем караван-сарае и с первыми лучами солнца снова пустились в путь.

– Дорога вам предстоит неблизкая – надеюсь, не в Яффу?

– Только до Вифлеема.

Лицо рабби, до этого открытое и дружеское, сразу же изменилось, став мрачным и строгим.

– Да, да, я понимаю, – произнес он. – Ты ведь родился в Вифлееме и идешь теперь туда со своей дочерью, чтобы по приказу Цезаря быть занесенным в списки налогоплательщиков. Сыновья Иакова живут теперь как во времена египетского рабства – только у них нет ни Моисея, ни Иошуа. Как же низко они пали!

Не пошевелившись и не изменив выражения лица, Иосиф ответил:

– Женщина эта не дочь мне.

Но рабби никак не мог оторваться от политики; он продолжал, не обратив на слова Иосифа никакого внимания:

– А для чего же еще зелоту[16] тащиться в Галилею?

– Я всего лишь плотник, а Назарет – деревня, – осторожно ответил на это Иосиф. – Улица, на которой стоит моя мастерская, не ведет ни к какому из городов. Строгание досок и тесание столбов не оставляют мне времени для споров о вере.

– Но ты же иудей, – серьезно произнес рабби. – Ты иудей, и род твой восходит к Давиду. Не может быть, чтобы ты был готов платить другие подати, кроме шекеля на храм, по древнему закону Иеговы.

Иосиф продолжал хранить спокойствие.

– Я отнюдь не жалуюсь, – продолжал его друг, – на размер этой подати – один денарий – сущий пустяк. Но! Позорно само обложение этим налогом. Да и кроме того, уплата этого налога есть не что иное, как покорность тирании. Скажи мне – вправду ли Иуда утверждает, что он и есть мессия? Ведь ты жил среди его приверженцев.

– Мне доводилось слышать, как его последователи называли его мессией, – отвечал Иосиф.

При этих его словах белый плат сдвинулся чуть больше, нежели ранее, и на мгновение выглянуло все лицо девушки. Взор рабби был как раз направлен в ту сторону, и ему удалось увидеть черты лица редкостной красоты, на котором был написан искренний интерес; затем лицо это порозовело, и плат вернулся на свое место.

Политикан тут же забыл все свои рассуждения.

– Твоя дочь весьма привлекательна, – заметил он, понизив голос.

– Она не дочь мне, – повторил свои слова Иосиф.

На лице рабби отразилось такое изумление, что назаретянин поспешил добавить:

– Она дочь Иоакима и Анны из Вифлеема, о которых тебе по крайней мере доводилось слышать, поскольку это весьма почтен…

– Да, – рабби почтительно склонил голову, – я их знаю. Род их восходит к Давиду. Я хорошо с ними знаком.

– Ну так вот, они умерли, – продолжал назаретянин. – Умерли в Назарете. Иоаким не был богат, но все же он оставил в наследство дом и сад, которые должны быть разделены между их дочерьми Маркам и Марией. Это одна из них; и, чтобы спасти свою часть наследства, она должна быть замужем за ближайшим родственником. Теперь она моя жена.

– Так ты доводишься…

– Ей дядей.