Бен-Гур

– Каиафа! Мне доводилось его видеть, – ответил Симонидис и после паузы, во время которой он внимательно всматривался в высокомерного понтифика, он прибавил: – Теперь я убежден. С уверенностью, которая исходит от истинного просветления духа – то есть с абсолютной уверенностью, – теперь я знаю, что Тот, Кто сейчас идет первым в этой процессии с доской на шее, и есть Тот, о Ком извещает надпись на ней, – Царь Иудейский. Обычный человек, самозванец или просто преступник никогда бы не удостоился такой чести. Только посмотрите! Здесь собрались все племена Израиля. Здесь эфоды[156], синие туники с красным подбоем, золотые колокола, которые не выносились на улицы с незапамятных времен, – все это лишний раз доказывает, что этот Назаретянин истинный Царь. Если бы я только мог встать и последовать за Ним!

Бен-Гур удивленно слушал старика. Через несколько секунд, словно очнувшись от столь неожиданного проявления своих чувств, Симонидис нетерпеливо произнес:

– Поговори с Балтазаром, молю тебя, и давай поскорее уйдем отсюда.

Но тут раздался голос Есфири:

– Я вижу позади процессии плачущих женщин. Кто они?

Взглянув в направлении ее протянутой руки, мужчины увидели четырех заплаканных женщин. Одна из них прильнула к плечу человека, внешне чем-то похожего на Назаретянина. Всмотревшись, Бен-Гур ответил:

– Этот человек – ученик и приверженец Назаретянина, возлюбленный Им больше всех остальных. Он поддерживает Марию, Мать Учителя. Остальные – сочувствующие Ему женщины Галилеи.

Есфирь проводила плакальщиц сострадательным взором, пока толпа не скрыла их от нее.

Читателю может показаться, что эти обрывки разговора были произнесены вполголоса; но, однако, это было не так. Скорее разговор этот был похож на диалог людей на морском берегу; потому что шум толпы заглушал его и не позволял ничего услышать праздным любопытным.

Толпа же эта была прообразом другой толпы, которой лет тридцать спустя, во времена правления жреческих клик, было суждено растерзать Святой Город на части. Она была столь же многочисленна, столь же фанатична и столь же кровожадна, так же накалена до предела и состояла из тех же персонажей – рабов, погонщиков верблюдов, рыночных торговцев, стражей ворот, огородников, оптовых торговцев фруктами и вином, прозелитов, иностранцев – отнюдь не прозелитов, храмовых стражников и прислуги, воров, разбойников и тысяч других, не принадлежавших ни к какому слою общества. Некоторые из них были вооружены мечами и длинными кинжалами, гораздо большее число имело при себе копья и дротики; хотя основная масса вооружилась палками или узловатыми дубинками. Кое-кто, впрочем, прятал под одеждой пращи и сумы с заранее приготовленными для метания камнями. В массе простого народа порой можно было заметить и более приличную публику – писцов, старейшин, раввинов, фарисеев в накидках с длинной бахромой, саддукеев в одеждах из тонкой ткани – которые выступали сейчас в качестве подстрекателей и провокаторов. Если толпе надоедало вопить один и тот же клич, они тут же выдумывали новый; если луженые глотки выказывали признаки усталости, они подстрекали их на новые крики, сливающиеся в несколько вариантов:

– Царь Иерусалимский!

– Дорогу Царю Иерусалимскому!

– Осквернитель Храма!

– Богохульник!

– Распни его! Распни его!

Из всех этих воплей последний, похоже, был самым популярным, так как яснее всего выражал желания толпы и предельно формулировал ее отношение к Назаретянину.

– Пойдем, – сказал Симонидис, когда Балтазар пришел в себя настолько, что мог двигаться, – пойдем отсюда.

Но Бен-Гур не слышал этих слов. Вид толпы, только что прошедшей перед ними, ее жестокость и кровожадность напомнили ему о Назаретянине – его мягкости, доброте и множестве благодеяний, свершенных им для страждущих. Вспомнил он и о том, что сам находится у этого человека в неоплатном долгу. Он вспомнил время, когда, окруженный римской стражей, он следовал, как предполагалось, на смерть, столь же неотвратимую и ужасную, как и смерть на кресте; он вспомнил глоток прохладной воды, выпитой им у источника в центре Назарета, и божественное выражение на лице Того, Кто подал ему воду. Вспомнил он и совсем недавние события – чудо, сотворенное в Пальмовое воскресенье. Воспоминания эти, а вместе с ними и мысль о его нынешнем бессилии отплатить добром за добро больно укололи его и заставили горько упрекнуть себя. Он не сделал всего того, что мог бы. Он лишь наблюдал происходящее, в то время как рядом с ним были двое верных и готовых на все галилеян, и – увы! – упустил момент для нападения! Умело и вовремя нанесенный удар мог бы не только рассеять толпу и освободить Назаретянина; он стал бы трубным зовом для Израиля, поднимающим его на столь долгожданную войну за свободу. Но возможность была упущена; минуты безнадежно уходили. О Бог Авраама! Неужели ничего нельзя сделать – совсем ничего?

В этот момент он разглядел в толпе неподалеку от себя группу галилеян. Протолкавшись сквозь толпу, он заговорил с ними.

– Следуйте за мной, – сказал он. – Мне надо поговорить с вами.