Бен-Гур

– Просил, чтобы я пересаживал его время от времени с правого борта на левый и обратно.

– Зачем?

– Он заметил, что люди, которые постоянно работают на одном борту, становятся кривобокими. Он еще сказал, что когда-нибудь, в штормовую погоду или во время боя, может внезапно возникнуть необходимость пересадить гребца с одного борта на другой, и тогда такой человек не сможет грести.

– Perpol! Свежая мысль. Что еще ты замечал за ним?

– Он чище других.

– В этом он римлянин, – одобрительно кивнул головой Аррий. – Ты знаешь, как он здесь очутился?

– Не имею понятия.

Трибун некоторое время задумчиво помолчал, а потом повернулся, направляясь к своему креслу.

– Если я буду на палубе, когда его смена закончится, – на ходу произнес он, – пошли его ко мне. Я хочу поговорить с ним наедине.

Два часа спустя Аррий стоял у аплюстры галеры, пребывая в состоянии человека, который понимает, что судьба стремит его к событию чрезвычайной важности, но может только ждать исхода, – в том состоянии, когда владеющий собой человек остается спокойно-холодным и даже может исполнять свои обязанности. Рулевой держал руку на тросе управления рулевыми веслами. Несколько моряков спали прямо на палубе в тени паруса, на рее устроился дозорный. Взглянув на нос корабля, чтобы проверить курс, Аррий увидел приближающегося гребца.

– Мой начальник назвал тебя благородным Аррием и сказал, что ты желаешь меня видеть. Я прибыл.

Аррий остановил восхищенный взгляд на юноше – высоком, жилистом, с блестящей на солнце кожей, под которой струилась густая красная кровь, – и представил себе, как бы тот смотрелся на арене. Манера поведения юноши произвела на него впечатление: в голосе гребца чувствовалось, что по крайней мере часть жизни он провел в изысканном обществе; большие чистые глаза смотрели скорее с любопытством, чем с вызовом. Под пристальным, упорным, требовательным взглядом трибуна, устремленным на него, лицо гребца осталось все тем же привлекательным юношеским лицом. Ничто – ни упрек, ни затаенная угроза – не портило это лицо, лишь давно рожденное сожаление наложило на него свой отпечаток, подобный отпечатку времени на поверхности картины. Невольно отражая произведенное на него впечатление, римлянин заговорил с гребцом как старший с младшим, а не как господин со слугой.

– Хортатор сказал мне, что ты его лучший гребец.

– Он чересчур высокого обо мне мнения, – ответил юноша.

– Ты уже долго этим занимаешься?

– Около трех лет.

– И все за веслом?

– Я не припомню дня, проведенного без него.

– Это тяжелая работа; мало кто выносит год, не ломаясь, а ты – ты ведь совсем молод.

– Благородный Аррий забывает, что дух гораздо больше способствует стойкости. С его помощью слабые выживают там, где ломаются сильные.

– Судя по твоей манере говорить, ты еврей.

– Мои предки были евреями задолго до первых римлян.

– Упрямая гордость твоей расы не пропала в тебе.

– Гордость нигде не говорит так громко, как в цепях.

– Но какие у тебя основания для гордости?

– То, что я еврей.

Аррий улыбнулся.

– Мне не довелось бывать в Иерусалиме, – произнес он, – но я слышал о правителях этого города. Я даже знавал одного из них. Он был купцом и плавал по морям. Вот кто воистину был рожден царем! А что выпало на долю тебе?

– Я должен отвечать тебе со скамьи раба. Так что моя доля – доля раба. Мой отец был одним из правителей Иерусалима и в качестве купца много времени проводил в поездках. Его знали, и ему воздавали почести при дворе великого Августа.

– Его имя?

– Итамар из рода Гуров.

Трибун в удивлении даже взмахнул рукой:

– Ты – сын Гура? – Немного помолчав, он спросил: – Как ты оказался здесь?

Иуда опустил голову, грудь его тяжело вздымалась под наплывом обуревавших его чувств. Справившись с ними, он посмотрел в лицо трибуну и ответил:

– Меня обвинили в попытке покушения на Валерия Грата, прокуратора.

– Тебя! – в еще большем удивлении воскликнул Аррий и даже отступил на шаг назад. – Так это ты! Об этой истории толковал весь Рим. Я услышал ее, когда мой корабль стоял на реке около Лодинума.

Трибун и раб обменялись молчаливыми взглядами.

– Я думал, что род Гуров исчез с лица земли, – первым нарушил молчание Аррий.

Поток милых сердцу воспоминаний унес гордость молодого человека; на глаза его навернулись слезы.

– О мама, мама! И моя маленькая Тирца! Где они? О трибун, благородный трибун, если ты знаешь что-нибудь о них, – юноша молитвенно сложил руки, – скажи мне все, что ты знаешь. Скажи мне, если они живы… если они живы, то где они? Что с ними? Молю тебя, расскажи мне все!

Протягивая к трибуну вытянутые в мольбе руки, он даже коснулся ими складок белоснежной тоги.