Бен-Гур

Народ, видевший приготовления во всех их стадиях и до этого времени обрушивавший на холм нескончаемые крики нетерпения, примолк, и вскоре наступила полная тишина. Наступила самая жестокая — по крайней мере для воображения — часть экзекуции — осужденных должны были прибить к крестам. Когда солдаты наложили руки на Назорея, дрожь прошла по огромному скопищу людей, и самых грубых пронзил ужас. Потом были такие, что говорили, будто воздух вдруг похолодел, заставив их вздрогнуть.

— Как тихо все! — сказала Эсфирь, обнимая отца.

И вспомнив муки, которые перенес сам, старик спрятал ее лицо у себя на груди и сидел, дрожа.

— Не смотри, Эсфирь, не смотри! — говорил он. — Быть может все, кто увидит это, будут прокляты с сего часа.

Балтазар опустился на колени.

— Сын Гура, — сказал Симонид с возрастающим волнением, — если Иегова не прострет сейчас свою руку, Израиль погиб… и мы погибли.

Бен-Гур отвечал спокойно:

— Я был в забытьи, Симонид, и слышал, почему это должно произойти, и почему не будет остановлено. Такова воля Назорея — Божья воля. Последуем же примеру египтянина — помолимся.

Когда он снова посмотрел на холм, в ужасной тишине до него донеслось:

«Я ЕСМЬ ВОСКРЕСЕНИЕ И ЖИЗНЬ».

Он почтительно склонился, будто перед говорящим.

Тем временем работа на вершине продолжалась. Стражники сорвали с Назорея одежду, и он стоял обнаженный перед миллионами. Рубцы от полученных рано утром ударов бича еще кровоточили у него на спине, однако он был безжалостно брошен на крест. Сначала прибили ладони — гвозди были острые и в несколько ударов пронзили нежные ладони, затем подняли его колени, чтобы ступни легли на столб, сложили ступни и пробили их одним гвоздем. Глухой звук ударов разносился далеко, те же, кто не слышал его, все-таки видели, как поднимается и опускается молоток и содрогнулись. Но не было ни стона, ни крика, ни мольбы от страдальца — ничего, над чем бы посмеялся враг, ничего, что усилило бы скорбь любящего.

— В какую сторону повернуть его лицом? — спросил солдат.

— К Храму, — ответил понтиф. — Пусть, умирая, видит, что святой дом пережил его.

Работники взялись за крест и поднесли его к яме. По команде, они сбросили туда столб — тело Назорея тяжело обвисло на кровоточащих руках. И по-прежнему ни звука боли — лишь возглас, высший из всего, записанного за ним:

— Отче! прости им, ибо не ведают, что творят.

Одиноко вознесшийся на фоне неба крест был встречен взрывом радости, и все, кто видел и мог разобрать надпись на доске, торопились прочитать ее. Затем она передавалась дальше, и вскоре все сборище повторяло со смехом:

— Царь Иудейский! Радуйся, Царь Иудейский!

Понтиф, лучше понимавший значение надписи, протестовал, но напрасно, и титулованный Царь меркнущими глазами видел под собой город предков — город, так жестоко отвергший его.

Солнце быстро приближалось к зениту, горы подставляли ему свои коричневые бока, а более отдаленные оделись в пурпур. В городе храмы, дворцы, башни приподнялись в своем великолепии, будто знали, с какой гордостью оглядывается на них множество людей. Вдруг какая-то муть стала наполнять небо и покрывать землю. Сначала едва заметно поблекли краски дня, ставшего вдруг ранним вечером. Но сумерки сгущались и скоро привлекли внимание, после чего крики и смех стихли, а люди, сомневаясь в своих чувствах, в удивлении переглядывались. Потом они смотрели на солнце, потом на горы, отодвигавшиеся все дальше, на небо, на погружавшиеся в тень окрестности, на холм, где разворачивалась трагедия, а после всего этого они снова смотрели друг на друга и молчали.

— Это просто туча, — успокаивающе сказал Симонид встревоженной Эсфири. — Сейчас снова станет светло.

Бен-Гур думал иначе.

— Это не туча, — сказал он. — Духи, живущие в воздухе — пророки и святые — пытаются спасти себя и природу. Говорю тебе, Симонид, истинно, как Бог жив, тот, кто висит там, — Сын Божий.

И оставив Симонида, не слыхавшего от него прежде такой речи, пошел туда, где стоял на коленях Балтазар.

— О мудрый египтянин! — сказал он, положив руку на плечо старца. — Ты один был прав — Назорей воистину Сын Божий.

Балтазар притянул его вниз и слабо ответил:

— Я видел его младенцем в яслях, что были первой его колыбелью, не удивительно, что я познал его прежде тебя, но почему я должен был дожить до этого дня! Почему не умер, как мои братья? Счастливец Мельхиор! Счастливец, счастливец Гаспар!

— Утешься! — сказал Бен-Гур. — Несомненно, они тоже здесь.

Муть превратилась во мглу, а из нее — в настоящую тьму, не остановившую, однако, черствые души стоявших на холме. Один за другим поставлены были кресты с разбойниками. Оцепление убрали, и волна людей хлынула на холм. Каждый из подходивших успевал бросить лишь взгляд, и его тут же отталкивал следующий, которого также немедленно отталкивали, и поток смеха, скабрезностей и брани лился на Назорея неиссякаемо.

— Ха-ха! Если ты Царь Иудейский, спаси себя самого, — кричал солдат.

— Да, — подхватывал священник, — если он сейчас сойдет к нам, мы поверим в него.

Другие качали головами и говорили глубокомысленно: