Бен-Гур

Следя за переменами направления скудных лучей солнца, падавших на пол каюты, когда корабль был на ходу, Иуда приучился в общих чертах узнавать, куда он плывет. Своим навыком он воспользовался и при отплытии от Цитеры. Полагая, что корабль направляется к Иудее, он внимательно следил за малейшими изменениями пути и потому мучительно заметил внезапный поворот к северу, что, как мы уже сказали, произошло у острова Наксос. О причине этой перемены курса он не мог иметь ни малейшего понятия, потому что ни он, ни его товарищи невольники, как известно, не знали ничего ни о цели путешествия, ни о положении дел. Его место было у весла, и он немилосердно оставался при нем как во время стоянок, так и при плавании. Он не имел и понятия о том, что к кораблю, движению которого он помогал своим веслом, примыкала в стройном порядке громадная эскадра, и не знал, конечно, какую цель она преследует.

Когда из каюты исчез последний луч заходящего солнца, галера все еще держала путь на север. Наступила ночь, и Бен-Гур не мог заметить перемены направления. В это время запах фимиама проник к нему с палубы. "Трибун у алтаря, – подумал он. – Может быть, нам предстоит битва".

Он стал наблюдать.

Участвовав уже во многих битвах, он не видел ни одной. Со своей скамьи он слышал, как бой кипел и над ним, и вокруг него, и ознакомился со всеми звуками битвы, как певец с песнью. Так, он знал многие приготовления к битве, из коих жертвоприношение богам неизменно производилось и римлянами, и греками. Обряды были те же, что и при выступлении в путь, и всегда служили для него предзнаменованием.

Битва, нужно заметить, имела для него, как и для его сидевших у весел товарищей, совсем другой интерес, чем для свободных матросов и солдат. Дело было не в предстоящей опасности, а в том, что поражение, если бы они остались живы, могло изменить их статус и даровать им или свободу, или же других, лучших, властителей их судьбы.

В положенное время фонари были зажжены и повешены у лестниц, и с палубы сошел трибун. По данному им приказу матросы надели на себя военные доспехи, все машины были осмотрены, а копья, дротики и стрелы в больших колчанах принесены и уложены на полу рядом с сосудами, наполненными горючим маслом, и корзинами с бумажными шарами, свернутыми наподобие светилен. И когда Бен-Гур увидел, что трибун взошел на свою платформу, надел свои доспехи и вынул свой шлем и щит, то у него уже не могло оставаться ни малейшего сомнения относительно значения этих приготовлений, и он должен был ожидать последнего унижения, применяемого в подобных случаях к невольникам.

К каждой скамье прикреплена была цепь с тяжелыми кандалами. Гортатор, переходя от гребца к гребцу, заставлял каждого заковать себя в них, не оставляя им ничего, кроме безмолвного повиновения, и лишая их в случае несчастья возможности спастись.

Затем в каюте водворилась немая тишина, прерываемая звуками весел при их трении в кожаных гнездах. Каждый человек на своей скамье чувствовал стыд, а Бен-Гур сильнее, чем кто-либо. Он готов был любой ценой избавиться от него, но бряцание оков раздавалось все ближе и ближе, что означало приближение гортатора. Не вступится ли за него трибун?

Читатель может отнести эту последнюю надежду к самомнению или тщеславию Бен-Гура, но в эту минуту оно существовало в нем. Он верил, что римлянин вступится за него и данный случай обнаружит его чувства. Если, готовясь к битве, он вспомнит о нем, это будет явным доказательством, что у него сложилось мнение, в силу которого он выделяет его среди других невольников, и тем сильно оправдает дальнейшие надежды Бен-Гура.

Юноша ожидал решения с трепетом. Этот краткий промежуток времени казался ему целым столетием. При каждом ударе весла он бросал взгляд на трибуна, который, сделав все надлежащие приготовления, лег и готовился отдохнуть: глубокое негодование на себя овладело Бен-Гуром, он горько улыбнулся и решил никогда более не возвращаться к этим безумным мечтам.

Гортатор приближался. Он уже стоял над номером первым, и звук железа слева мучительно раздражал слух юноши. Наконец наступила и его очередь. Полный отчаяния, Бен-Гур положил весло и подставил свои ноги под оковы. Но трибун привстал, сел и подозвал гортатора.

Страшное волнение охватило Иуду. Говоря с гортатором, трибун взглянул на него, и когда он снова погрузил свое весло, ему показалось, что вся часть корабля с его стороны просияла. Он не слышал ни слова из того, что было произнесено между ними, но довольно того, что цепь продолжала лениво болтаться у его скамьи и что гортатор, возвратившись к своему месту, начал отбивать такт. Звуки молотка звучали теперь, как самая приятная музыка. Навалившись грудью на ручку весла, он двигал им с такой силой, что оно гнулось, ежеминутно готовясь переломиться.

Гортатор направился к трибуну и, улыбаясь, указал на шестидесятый номер.

– Какая сила! – сказал он.

– И какая энергия! – ответил трибун. – Клянусь Поллуксом! Он лучше без цепей. Не надевай их на него никогда.

С этими словами он снова улегся на свое ложе.