Бенджамин Дизраэли

Хотя все эти социальные реформы стали возможны благодаря тому, что кабинет возглавлял Дизраэли, сам он почти не принимал участия в подготовке законов, а предпочел сосредоточиться на своей настоящей страсти — внешней политике. Еще в «Контарини Флеминге» он мечтал сыграть заметную роль на международной арене: «Внешняя политика открывала головокружительные перспективы. Сколь сладостно узнавать тайны европейских правительств, управлять ими, влиять на их судьбы». Одним из государственных мужей, вызывавших восхищение Дизраэли, был Меттерних, ультраконсервативный австрийский канцлер, определивший ход Венского конгресса[90] 1815 года. Судьба подарила Дизраэли возможность сыграть такую же роль на другом международном форуме — Берлинском конгрессе[91], где он участвовал в формировании будущей Европы. Однако кризисы, которые привели к этому конгрессу, и действия Дизраэли в этих кризисах навлекли на него самую острую критику за всю его карьеру политика. И снова, глядя на то, как Дизраэли использует свою власть, многие англичане усомнились в том, что ему эту власть можно доверять.

Однако нашелся по крайней мере один человек, чье мнение много значило, и этого человека Дизраэли как премьер-министр полностью удовлетворял. Королева Виктория и Дизраэли вошли в сферу общественной жизни в один и тот же год: ее вступление на престол в 1837 году привело к выборам, в результате которых Дизраэли попал в парламент. Любопытство, с которым королева вначале относилась к этой необычной фигуре, сменилось неприязнью после поражения Пиля, когда она написала, что Палате общин «следует стыдиться таких своих членов, как лорд Джордж Бентинк и этот отвратительный мистер Д’Израэли». В этом мнении королеву поддерживал ее любимый муж принц Альберт. Когда Дерби в первый раз возглавил кабинет, принц предупреждал графа о том, что у его ближайшего помощника есть задатки стать «одним из самых опасных людей в Европе».

Альберт опасался, как бы Дизраэли не превратился в радикального демократа, противника существующего порядка. Однако это было серьезной ошибкой, основанной в большей степени на недоверии к Дизраэли из-за его происхождения, чем на оценке его взглядов и политического чутья. На самом деле трудно было найти более усердного защитника монархии, чем Дизраэли. Его преданность короне имела два мощных источника: политические взгляды, которые предписывали ему прославлять монархию как защитницу народа, и поэтическое воображение, которое позволяло ему видеть в прозаичной Виктории королеву из рыцарского романа. Эта могучая комбинация была уже явлена им в «Сибилле», где Дизраэли изобразил юную королеву, в первый раз принимающую своих придворных: «Нежным волнующим голосом, со сдержанностью, которая указывала скорее на всепоглощающее чувство августейшего долга, чем на бесстрастность, КОРОЛЕВА объявляет о восхождении на трон своих предков и выражает смиренную надежду, что Божественное Провидение укажет ей путь к выполнению ее высокого предназначения. <…> Выпадет ли ей гордый жребий облегчить страдания миллионов и этой нежной рукой, которая могла бы вдохновлять трубадуров и вознаграждать рыцарей, окончательно разорвать цепи саксонского рабства?»

К моменту коронации Виктории со времен трубадуров и облаченных в доспехи рыцарей прошло пять веков. Но гипербола Дизраэли, пусть и анахроничная, была искренней. Политики вроде Рассела и Дерби, которые всю жизнь провели в одном социальном круге с членами королевского дома и чьи родословные были всего лишь несколько скромнее, чем у монархов, воспринимали королеву как обычную женщину, по необходимости игравшую политическую роль. Для Дизраэли, которого отделяла от Виктории большая социальная дистанция, она сохраняла поэтичность символа — как и для большинства ее подданных. И когда вопреки всем препятствиям Дизраэли смог сократить эту дистанцию, он все же не утратил чувства благоговейного страха, который английский монарх должен вызывать у еврея, принадлежащего к среднему классу.

Вот почему Дизраэли относился к королеве с глубоким почтением и романтической чрезмерностью чувств, которые другие ее премьер-министры сочли бы неподобающими. Благодаря еще одному дару Дизраэли — владению языком — его официальные письма уснащены остроумными и поэтичными пассажами. Каждый раз, когда он занимал пост лидера Палаты общин, в его обязанности входило писать доклады о парламентских заседаниях для королевы. Виктория не могла не заметить разницы между обычным сухим бюрократическим отчетом и яркими текстами Дизраэли. Одна из фрейлин королевы отметила, что «Дизраэли пишет ежедневные послания королеве в блестящем стиле своих романов, преподнося ей все политические новости в таком духе, чтобы те служили его собственным целям, а все светские сплетни так, чтобы ее позабавить. Королева говорит, что подобных писем ей еще никто не писал (и это, по-видимому, соответствует действительности) и что никогда прежде она не была осведомлена буквально обо всем!»