Бенджамин Франклин. Биография

Существуют две страсти, оказывающие мощное влияние на человеческие дела. Это амбиции и жадность; жажда власти и жажда денег. По отдельности каждая обладает огромной силой, побуждающей к действию, но когда они объединяются в одном и том же человеке, то вызывают в умах наиболее сильные эффекты. <…> А к какому типу следует отнести людей, которые будут стремиться получать преимущества посредством многочисленных интриг, жестокой борьбы и бесконечных взаимных оскорблений сторон, разбивающих в пух и прах самые достойные репутации? На эти места наверняка не станут назначаться мудрые и умеренные люди, любящие мир и порядок, наиболее достойные доверия. Это будут наглые и жестокие люди с сильными страстями и неутомимым стремлением удовлетворять свои корыстные интересы.

В этом вопросе Франклин почти не нашел поддержки, и идея была отвергнута даже без обсуждения, хотя «восприняли ее с большим уважением, — записал Мэдисон, — проистекавшим скорее из уважения к ее автору, чем из понимания ее целесообразности или практической осуществимости»[591].

В течение этого долгого жаркого лета возникали и юмористические ситуации. Губернатор Пенсильвании Моррис, который умел составлять серьезные документы, но временами вел себя на конвенте как озорной шутник, поспорил с Гамильтоном, что за хороший обед похлопает по плечу сурового и неустрашимого генерала Вашингтона и скажет ему: «Мой дорогой генерал, как я рад видеть вас в таком добром здравии!» Моррис воплотил в жизнь свое намерение, но, посмотрев в лицо Вашингтону, заявил, что даже за тысячу обедов никогда не повторит этой выходки. Элберт Джерри, выступая против сохранения большой постоянной армии, предложил фривольное сравнение с пенисом в состоянии эрекции: «Превосходная гарантия домашнего спокойствия, но опасный соблазн участия в зарубежной авантюре»[592].

Наконец делегатам удалось достичь целого ряда компромиссов, в том числе и по вопросу о рабстве. Но одни были недовольны тем, что в итоге штаты сохранили слишком много суверенитета, а другие — тем, что, по их мнению, создать достаточно сильное национальное правительство не удалось. Сварливый Лютер Мартин из Мэриленда с презрением заявил, что они состряпали «совершенную мешанину», и покинул заседание до заключительного голосования.

Оценка его была справедлива во всем, за исключением достигнутого результата. «Мешанина» действительно имела место, но она оказалась настолько близка к совершенству, насколько под силу простым смертным. От первых слов: «Мы, народ…» и до тщательно взвешенных компромиссов и противовесов, последовавших далее, она являла собой стройную систему, в которой власть национального правительства, как и власть штатов, исходила от населения. Таким образом, этот документ реализовывал на практике девиз большой государственной печати, предложенный Франклином в 1776 году, — E Pluribus Unum («Из многих — единое»).

Мудрый терпеливый шахматист и ученый-практик, Франклин понимал: они преуспели не потому, что были обречены на успех, а потому, что допускали возможность неудачи. «Мы проводим эксперименты в политике», — писал он Ларошфуко. Дюпону де Немуру он признавался: «Нам не следует ожидать, что новое правительство может быть сформировано подобно тому, как разыгрывается шахматная партия, — умелой рукой, не делающей ошибок»[593].

В завершение своего триумфа Франклин выразил эти чувства в слегка ироничном, но полном очарования заключительном обращении к конвенту. Его речь прославляла добродетель интеллектуальной терпимости, осуждала зло самонадеянной непогрешимости и провозглашала на века то просветительское кредо, которое стало ключевым для свободной Америки. Эти слова были самыми красноречивыми из всех, когда-либо написанных Франклином, — и, возможно, из написанных кем-либо об американской системе правления и о духе компромисса, который ее породил: