Бенедиктинское аббатство

Не теряя ни минуты, я поспешил предупредить Бенедиктуса и сговориться с ним на счет мер предосторожности, вызываемых посещением епископа. Я бегом проходил длинный пустынный коридор, как вдруг остановился при раздавшемся неожиданном звуке. Из свертка, который я небрежно держал, раздался слабый крик ребенка. Похолодев, с дрожащими руками, я прислонился к стене, не зная, что делать с ребенком, продолжавшим плакать и крик которого звучно раздавался под сводами. В ту же минуту я услышал приближавшиеся шаги. Если это были братья, не принадлежащие к братству, и если бы они увидели меня с новорожденным ребенком, я погиб.

Ледяной пот выступил на лбу; почти не отдавая себе отчета, я конвульсивно нажал рукой голову ребенка; он перестал кричать, и я чуть не задавил его, прижимая к себе. В это мгновение шаги раздались около меня, и я поднял испуганные глаза на подошедшего. Вздох облегчения вырвался у меня: это был Бенедиктус, с ночником в руке. Его пронзительный взгляд устремился на меня.

— Что ты делаешь здесь? — спросил он.

Он увидел, что я не в состоянии отвечать, и, взяв меня за руку, увлек в свою комнату.

— Что с тобой? Что значит твой расстроенный вид?

Он взял мой пакет, положил на стол и развязал шнурок. Моим испуганным глазам представилось посиневшее тело новорожденного ребенка.

— А! — прошептал Бенедиктус. — Еще один и на этот раз твой. Ты говорил мне о положении Нельды, остальное мне понятно. Но ты втройне глуп, что принес сюда этого ребенка; можно ли поступать так неосторожно.

Я был совершенно убит; я задушил своего собственного ребенка, ребенка моей обожаемой Нельды. Я бросился к столу, чтобы оказать ему помощь, но было поздно, он уже коченел. В минуту такой нравственной пытки я взглянул на Бенедиктуса; угнетенная душа моя искала помощи и поддержки у приора, моего друга, поверенного и соучастника; но он, вероятно, давно уже победил всякие чувства и угрызения совести, которые я еще испытывал в то время; на его красивом, бесстрастном лице не было ни малейших следов волнения. Твердой, спокойной рукой он закрыл бельем маленький труп; очевидно, подобный случай не был для него новостью, так как я слышал, что у Марии бывали дети.

Взгляд мой, устремленный в спокойные, глубокие глаза Бенедиктуса, тотчас отрезвил меня; не смотря на свою нервную и впечатлительную натуру, я уже слишком очерствел в преступлениях для того, чтобы предаваться отчаянию, которое сделало бы меня смешным в глазах моего друга. Если он был преступен, то умел владеть собою и приобрел силу не тревожить себя воспоминаниями о непоправимом.

Итак, я выпрямился и сказал, вытирая покрытый потом лоб:

— Ты прав, я сумасшедший: но узнай, как все это произошло. Прежде всего Мария велела сказать тебе, что епископ в монастыре урсулинок и скоро будет у тебя и чтобы ты принял меры скрыть подземелья от его инквизиторского взора, так как ходят слухи о сообщениях между двумя монастырями. Мария передала мне и пакет, не сказав о его содержимом; а так как ребенок должен был родиться только через несколько недель, я думал, что тут какие-нибудь компрометирующие документы. Намереваясь как можно скорее предупредить тебя, я поднимался сюда, как вдруг, в коридоре, ребенок заплакал. В ту же минуту я услышал шаги, оказавшиеся твоими; остальное произошло совершенно необдуманно, из опасения, что все тотчас будет открыто.

Я остановился в изнеможении и упал в кресло. Бенедиктус молча слушал меня и, не отвечая, начал ходить взад и вперед в глубокой задумчивости.

Я первый прервал молчание.

— Послушай, — проговорил я. — Что мы будем делать с этим неудобным свидетелем? Надо бы бросить его в озеро.

— Ты не в своем уме сегодня, Санктус, — возразил Бенедиктус, пожимая плечами. — Можно ли бросать такого свидетеля вблизи двух монастырей? Если бы, по какому дьявольскому случаю, вода выбросила его или он прицепился бы к тростнику, поднялись бы еще сильные разные неблаговидные предположения и когда же? Накануне посещения епископа. А! — он ударил себя по лбу. — Я лучше придумал.

Он отворил дверь в кабинет, который я описывал во время нападения Мауффена; в глубине его возвышался большой камин со сверкавшим огоньком.

— Огонь пожирает все, — сказал он.

И, схватив пакет, даже не спросив моего разрешения, Бенедиктус бросил его в пламя, прибавил дров, потом затворил дверь и уселся около меня.

— Легко предвидеть, в чем будет состоять ревизия епископа. Надо удалить все подозрительное.

Он открыл свой письменный стол и вынул бумаги и различные предметы.

— Я спущусь в подземелье отдать приказание, — сказал он, — а ты, Санктус, не забудь, что ты брат-секретарь и казначей бенедиктинского аббатства, и, когда епископ сунет нос в твои счета, все должно быть в порядке. Займись же спокойно своим долом. Я скоро вернусь и присмотрю за тем, чтобы огонь не оставил ничего подозрительного.

Я понял справедливость слов Бенедиктуса и встал исполнить его приказание. Четверть часа спустя я сидел в своей келье, совершенно поглощенный ревизией огромных книг со счетами прихода и расхода.

* * *