Бенефис

Ночью мысли о ней не давали ему уснуть. «Я слишком стар для таких глупостей». Он встал, взялся читать и даже смог сосредоточиться, но едва голова его снова коснулась подушки, мысли о ней потянулись длинной чередой — как товарный состав, который тянет тяжелый черный паровоз. Он представлял себе Эвелин, «чуть ли не проститутку», в постели с разными любовниками, в разных эротических позах. Ему привиделось, как она лежит одна, обнаженная и соблазнительная, прижимая к телу свою бордовую сумочку. А что, если она — самая обычная девушка и любовников у нее гораздо меньше, чем кажется ее отцу? Скорее всего, так оно и есть. А что, если он может быть ей чем-нибудь полезен? Его вдруг пронзил необъяснимый испуг, но его удалось рассеять, пообещав себе, что утром он письмо сожжет. Товарный состав, громыхая вагонами, умчался в туманную даль. Проснулся доктор в десять часов, стояло морозное солнечное утро, и он не обнаружил в себе ни малейшего намека на утреннюю депрессию.

Однако письма он не сжег. Он перечитывал его несколько раз в течение дня, всякий раз кладя его обратно в ящик письменного стола и запирая на ключ. Однако снова и снова он отпирал ящик и читал письмо. К концу дня он понял, что пылает страстью. На него вновь нахлынули воспоминания, его обуяли желания, которых он не испытывал многие годы. Его не на шутку обеспокоила эта перемена, это поселившееся в нем волнение. Он пытался заставить себя не думать о письме, но не мог. И все же сжигать его он не хотел, словно боясь, что тогда лишит себя неких новых возможностей, перекроет себе новые пути. Он был изумлен, даже шокирован тем, что с ним это происходит, в его-то возрасте. Он наблюдал это в других, в том числе в своих бывших пациентах, но никак не ожидал, что сам испытает такое.

Его мучило желание, желание удовольствий, ему хотелось изменить устоявшуюся жизнь, отдаться новым чувствам, но в душе рос страх — так засохшее дерево возрождается к жизни, расправляет поникшие ветви. Ему казалось, что его терзает жажда неведанных впечатлений, но, если он последует зову души, жажда эта станет непреходящей. А этого он никак не хотел. Он вспоминал героев мифов — Сизифа, Мидаса, проклятых навечно. На память ему пришел Титон, который, состарившись, превратился в цикаду. Доктор чувствовал, что страсть захватывает его, кружит в мрачном ураганном вихре.

Когда в четыре часа дня Флаэрти закончил работу и на его место заступил Сильвио, брюнет с короткими курчавыми волосами, доктор Моррис спустился в холл и уселся в кресло, сделав вид, что читает газету. Как только лифт поехал наверх, он направился к почтовым ящикам, решив отыскать по табличкам с именами Эвелин. Ни одной Эвелин он не обнаружил, но нашел Э. Гордон и Э. Каммингс. Одной из них вполне могла оказаться она. Он знал, что одинокие женщины редко указывают свои имена — не желают обнародовать их, опасаясь всяких странных типов и избегая возможных домогательств. Будто бы невзначай он спросил у Сильвио, не зовут ли мисс Гордон или мисс Каммингс Эвелин, но тот ответил, что не знает, об этом лучше спросить мистера Флаэрти, потому что почту раскладывает он. «Здесь столько народу живет», — пожал плечами Сильвио. Доктор сказал, что спрашивал просто из любопытства, это прозвучало малоубедительно, но ничего лучшего ему в голову не пришло. Он вышел на улицу и немного побродил безо всякой цели, а вернувшись, с Сильвио уже не заговаривал. В лифте они ехали молча, доктор стоял, замерев и вытянувшись в струну. Той ночью он спал отвратительно. Стоило ему задремать, ему снились эротические сны. Проснулся он, мучаясь желанием и отвращением, и долго лежал, сам себе сострадая. Он чувствовал, что не в силах ничего с этим поделать.

Встал он около пяти, а около семи уже спустился в холл. Ему просто необходимо было выяснить, кто же это такая. В холле Ричард, ночной дежурный, привезя его вниз, тут же вернулся к чтению какого-то порнографического журнала; почты, как мистер Моррис и предполагал, еще не было. Он знал, что привозят ее в девятом часу, но ждать дома было выше его сил. Он вышел на улицу, купил на Ирвинг-Плейс «Таймс» и направился дальше, а поскольку утро выдалось чудесное и совсем не холодное, даже посидел на скамейке в парке Юнион-Сквер. Он развернул газету, но читать не смог, понаблюдал за воробьями, клевавшими прошлогоднюю траву. Да, он пожилой человек, спору нет, но опыт подсказывал ему, что возраст в отношениях мужчин и женщин часто не имеет значения. Энергии у него пока что хватает, а тело — это всего лишь тело. В холл доктор, нарочно заставив себя задержаться подольше, вернулся в восемь тридцать. Флаэрти уже принесли мешок с почтой, и он, перед тем как положить письма в почтовые ящики, раскладывал их на столе по алфавиту. Выглядел он на сей раз неважно. Двигался он с трудом. Его землистое лицо было перекошено; он тяжело дышал, а в глазах притаилась боль.

— Вам пока ничего, — сказал он доктору, не поднимая глаз.

— Сегодня я подожду. Дочь должна была написать, — объяснил доктор Моррис.