Бенкендорф

На окраине отряд остановился, чтобы прикрыть бежавших из города жителей. Этот массовый исход гражданского населения, которое «хлынуло изо всех ворот», навсегда запечатлелся в памяти Бенкендорфа: «Сердца самых нечувствительных солдат разрывались при виде ужасного зрелища тысяч этих несчастных, которые толкали друг друга, чтобы выйти скорее из города, в котором они покидали свои пепелища, своё состояние и все свои надежды. Можно было сказать, что они прощались с Россией. Едва мы услышали нестройный шум народа, который бежал, и неприятеля, вступавшего в Москву, нас охватил ужас». День оставления Москвы стал днём наибольшего уныния и отчаяния. Солдаты вполголоса, чтобы офицеры не слышали, говорили друг другу: «Лучше уж бы всем лечь мёртвыми, чем отдавать Москву!» Офицеры заявляли, что если будет заключён мир, они «перейдут на службу в Испанию». Однако когда стемнело и солдаты Бенкендорфа стали устраиваться на ночлег, они увидели, что в нескольких местах над Москвой показалось зарево. «При первом говоре о том, что Москва горит, отряд, которым начальствовал Бенкендорф, самопроизвольно выстроился и, оборотясь к Москве, прокричал ура! С этой минуты, замечал Бенкендорф, солдаты снова сделались бодры и охотны к службе»¹⁶.

«Огонь успокоил наши опасения, — вспоминал сам Бенкендорф. — Французская армия вступала в ад и не могла пользоваться средствами Москвы. Мысль эта утешала нас, и ночь, освещённая гибелью нашей столицы, сделалась роковой скорее для Наполеона, нежели для России».

Очевидцы оставили немало описаний пожара, виденного в первую ночь отступавшими русскими войсками. Вот одно из них: «Огромное пространство небосклона было облито ярко-пурпурным цветом, составлявшим как бы фон этой картины. По нему крутились и извивались какие-то змеевидные струи светло-белого цвета. Горящие головки различной величины и причудливой формы и раскалённые предметы странного и фантастического вида подымались массами вверх и, падая обратно, рассыпались огненными брызгами… Самый искусный пиротехник не мог бы придумать более прихотливого фейерверка, как Москва — это сердце России, — объятая пламенем»¹⁷.

Бенкендорфу запомнились «ужасный треск» и далеко распространявшийся свет, от которого даже ночью были хорошо видны лица солдат и следовавших вслед за армией беженцев. Волконский был потрясён тем, что зарево пожара позволяло ему «без затруднения» читать донесения, находясь в 10–15 верстах от Москвы.

* * *

С 4 сентября отряд Винцингероде, имевший в строю две тысячи человек при двух конных орудиях и подкреплённый Тверским ополчением, остался единственной силой, прикрывавшей дорогу из Москвы в Санкт-Петербург. Именно от Винцингероде — точнее, от отправленного им курьера, лейб-казачьего поручика Орлова-Денисова — Александр I узнал об оставлении Москвы. Ради сохранения тайны граф Аракчеев продержал примчавшегося в столицу поручика взаперти, в собственном кабинете, до тех пор, пока не последовал ответ императора в запечатанном пакете. Затем Орлов-Денисов был немедленно усажен на тройку и отправлен обратно под конвоем казака.

Этот пакет в штабе Винцингероде вскрывали с трепетом, ведь решение о сдаче Москвы было принято без участия императора. Не принял ли государь это известие как знак поражения, не собрался ли прекратить войну?

Когда Винцингероде прочёл письмо Александра, лицо его просветлело. Он протянул его штабным офицерам — Бенкендорфу, Волконскому и Л. А. Нарышкину — со словами: «Посмотрите, каков император у России и у нас!» Даже спустя полвека Сергей Волконский вспоминал то письмо как удивительный пример возвышенного чувства и твёрдого духа, более того, как документ, после чтения которого отчаяние, охватившее 2 сентября, полностью сменилось уверенностью в необходимости и правильности принесённой жертвы. «Я не могу понять, — писал Александр, — что заставило Кутузова отдать врагу Москву после победы, которую он одержал при Бородине. Но одно я могу вам сказать: пусть мне пришлось бы в поте лица обрабатывать клочок земли в самой глубине Сибири, я никогда не соглашусь заключить мир с непримиримым врагом России и моим». Князь А. Шаховской вспоминал, что видел в этом письме строки, где русский император называл мир с Наполеоном «политическим рабством и внутренней враждой».

Москва, как говорили тогда солдаты, стала «заграницей», но война продолжалась. Аванпосты противоборствующих сторон расположились на большой дороге в Петербург, у противоположных концов нынешнего Зеленограда: французы у Чёрной Грязи, русские у Чашникова. В дальнейшем сравнительно небольшой «обсервационный корпус» Винцингероде стал подобием прочной и гибкой мембраны: при давлении превосходящих французских сил он мог прогнуться до Дмитрова и Клина, но никогда не терял соприкосновения с противником. Когда французы отходили — за ними следовал Винцингероде, и его передовые отряды снова занимали позиции у Чашникова и Чёрной Грязи.