Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения

Впрочем, все это Александр Христофорович оставил за строкой. Просто напомнил: прямой контакт обязателен. Так приказал государь. Не ему приказы обсуждать. И не Пушкину нарушать их.

Осадил. Поэт сразу по получении рассыпался в извинениях: стихи-де старые, отданы давно для альманаха "Северные цветы". Согласно высочайшей воле он их "остановил" и "предписал Дельвигу прежде всего показать оные" Бенкендорфу.

Письмо было помечено 22 марта, при этом корреспондент промедлил с ответом, поскольку эпистола самого адресата "ошибкою было адресовано во Псков". Темнит?

Александр Христофорович сразу почувствовал, как напряглись невидимые струны. А через месяц Пушкин запросился приехать. Запросился из Москвы, где, по донесениям агента А.А. Волкова, "занимался карточной игрой", променяв "Музу на Муху".

Деньги у поэта пока были. Вяземский писал еще в октябре прошлого года А.И. Тургеневу: "Пушкин напечатал 2-ю часть Онегина… и книгопродавцы уже предлагают ему 5000, а он просит семь". Однако Первопрестольная на этот раз была к нему холоднее. И пусть провинциальные приятели, как чиновник одесского градоначальства В. И. Туманский, тоже стихотворец, взывали к Пушкину: "Тебе на Руси предназначено играть ролю Вольтера… Твои связи, народность твоей славы, твоя голова, твое поселение в Москве — средоточии России, — все дает тебе лестную возможность действовать на умы… С высоты твоего положения должен ты все наблюдать, за всеми надсматривать".

Но пока "надсматривали" за Пушкиным. Да и Москва "огадела". Поэтому 24 апреля Пушкин попросился в Питер.

Ответ был получен очень скоро — 3 мая. Император разрешил приехать, но "высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано".

Звучало как предостережение. Засим последовало еще два месяца покоя. Но 29 июня помечены новые показания по делу "Шенье". Теперь уже Пушкина прямо спрашивали о пропущенных строках. Пришлось перечислять, чему они были посвящены: взятию Бастилии, клятве в зале для игры в мяч, перенесению философов в Пантеон, "победе революционных идей", "провозглашению равенства", "уничтожению царей".

Грех не заинтересоваться.

Отвечая на вопросы, поэт сердился: "Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженном тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков".

Александр Христофорович помнил эти выстрелы. Какой позор! "Лучшая в мире пехота"! Отказывается присягать государю! А Пушкин бросал презрительно и резко: "После моих последних объяснений мне уже ничего не остается прибавить в объяснение истины".

Еще через месяц поэт препроводил новые сочинения: "Ангел", "Стансы", третью главу "Евгения Онегина" и "Графа Нулина". При этом он снова вышел из рамок дозволенного: "Если Вы соблаговолите снабдить меня свидетельством для цензуры, то, вследствие Вашего снисходительного позволения, осмеливаюсь просить Вас о доставлении всех сих бумаг издателю моих сочинений надворному советнику Петру Александровичу Плетневу".

Разве шеф жандармов рассыльный? Мальчик? "Чтоб служила мне рыбка золотая/ И была б у меня на посылках". Этих строк Александр Христофорович не знал, потому что они еще не были написаны. Но при чтении письма должен был почувствовать себя золотой рыбкой.

"В НАДЕЖДЕ СЛАВЫ И ДОБРА" "ХРАНИТЕ ГОРДОЕ ТЕРПЕНЬЕ"

На стол перед Бенкендорфом легли исключенные цензурой строки, оформленные как особый текст. Пока одни призывы к кровавому возмущению. Как поставить эту рукопись, восхваляющую французскую революцию, на одну доску со "Стансами"?

В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дел Петр
Мрачили мятежи и казни.

Правда, выходило неприличное похлопывание императора по плечу. Напутствие:

Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он неутомим и тверд,
И памятью, как он не злобен.

Это о заговорщиках? Если бы мятеж случился при Петре Великом, "пятью виселицами дело бы не ограничилось".

Бенкендорф видел, как Алексей Орлов после следствия приходил к государю просить помилования для брата Михаила. Встал на колени и не поднимался, пока император не дал слово. А что бы сделал Петр I? Заставил бы Алексиса в доказательство преданности лично рубить головы виновным? Может, и брату?

Во время коронационных торжеств цесаревич Константин подошел к Алексею Федоровичу и сказал ему: "Жаль, что твоего брата не повесили!" Играл? Оскорбительное лицедейство. А ведь, как говорили, "в Константине Петр Великий и не умирал".